Гимназистка

Дурак, держит по ночам у себя в квартире «Хитрую механику»!.. Постукал еще, узнал кое-какие новости и попросил больше не стучать: загремел засов двери, кто-то входил в камеру.

– Если будете перестукиваться, пожалуюсь полковнику и не получите завтра свидания…

– Я? перестукиваюсь? С чего это вы взяли?.. Да я не умею и перестукиваться-то!..

– Что же, сама стена стучит?

Лучше пока воздержаться: ждал-ждал, почти дождался и вдруг не дадут. Эх, опять стучит Касьянов…

– М-о-л-ч-и, о-п-а-с-н-о.

Суббота… Завтра, завтра… Последний день моих мучений!.. Он был бы длиннее всех предыдущих, если бы не было бани и всенощной…

– В баню желаете?

– Да, да… Конечно!

– Собирайтесь!

– Сию минуту…

Э, да сегодня тает. Ласковый денек! Весной пахнет. На карнизах башен огромные ледяные сосульки роняют тяжелые капли. На тюремной крыше каркает ворона. Тропа к бане сыроватая. Мокрый воздух. Захотелось поговорить с вороной: махнул ей шапкой, она полетела и закаркала:

– Кар-карл-карл!

Хорошо! Возьми меня, ворона, с собой полетать над Зоиным домом!

В бане мылся медленно, лениво, стараясь протянуть побольше времени. Говорить с стражником не хотелось. Бултыхался в воде, потихоньку мурлыкал и взбивал в шайке пузыристую мыльную пену.

– Масленая на дворе…

– Что ты говоришь?..

– Блины скоро, а там пост…

– Да, а там – Пасха! Христос воскрес!.. Политический ведь Он был…

– А вы полно… грех так-то…

– А как же!

Начал объяснять. Стражник покачивал головой и вздыхал:

– Так-то оно так, а всё-таки…

– А за что Его распяли, – знаешь?..

– Жиды Его…

– Свой народ.

Заспорили. Стражник рассердился.

– Ну, мойтесь, мойтесь, а то и ничего… Одевайтесь! Не наше дело…

Не хотелось есть, оставил обед нетронутым. На прогулке всё смотрел, как падают с сосулек водяные шарики, и как воробьи дерутся на сырой голой березе, каким-то образом попавшей на тюремный дворик, где прогуливались политические. Шуба на плечах казалась сегодня тяжелой, ходил нараспашку, часто смотрел в небо и жадно глотал влажный воздух. До, всенощной томился, словно умирающий. За всенощной пришел в умиление, молился Богу, верил в Него, просил не открывать нелегальной библиотеки и благодарил за скорое свидание с Зоей. А ночью… ночью метался в постели, как больной в жару, и не находил удобного положения. Вставал, ходил, пил воду и, раскрыв фортку, прислушивался, как где-то беспокойно лаяли собаки, и смотрел на одинокую звезду, синеватым огоньком смотревшую с синих небес ко мне в камеру… Разговаривал с ней о Зое:

– Быть может, и Зоя теперь смотрит на тебя… А если она спит уже, загляни к ней в окно и тайно разбуди сердце и шепни о том, как тоскует ее милый…

Захотелось писать стихи. Подошел к стене и стал царапать спичкой:

Надо мной склонилась русая головка

И коса упала ко мне на плечо…

В полутьме сверкнула глазами плутовка

И поцеловала крепко, горячо…

– Тук-т-т-т-тук!..

Не спит Касьянов, мешает писать стихи. Чего еще тебе надо:

– Тук!

– Н-е-с-п-и-ш?

– Д-а.

– Ч-т-о д-е-л-а-е-ш-ь?

– Х-о-ж-у.

– Я т-о-ж-е…

Ах, как мучительно долга эта последняя ночь перед свиданием!..

…Словно кто-то подтолкнул в сердце: раскрыл глаза и вспомнил: сегодня – свидание…

– Зоя, Зоя, Зоя!.. Белая девушка с золотыми тяжелыми косами!

Начал готовиться к встрече: тщательно умылся, надел лучшую одежду, вместо зеркала посмотрел в рефлектор жестяной лампочки, покрутил усики. Уже всё готово, а до свидания остается еще больше трех часов. Не стоят ли мои часы? Нет, идут. Ходил по камере и в такт шагу потихоньку напевал:

«Вот нейдет,

Да вот придет!..»

Кружилась голова от беспрерывного круговращения. Я бросался в постель и, сжимая руками подушку, шептал:

– Скоро ли?

Часы раскрыты. То и дело смотрю на них и сержусь: совсем не двигаются, проклятые. Лучше не смотреть. Идут… Отпирают камеру…

– Пожалуйте на свидание!

Вскочил и задохнулся от волнения и радости…

– Погодите!.. Выпью воды…

– Шапку-то захватите!..

– Ах, да… шапку… Отлично! Вот… Где же она, шапка?.. Экое наказание!..

– Вон она, на кровати!..

– Кто пришел?

– Не могу знать.

– Старая или молодая?

– Нам неизвестно…

Бегу по длинным коридорам, стражник едва поспевает за мной. Словно лечу: замирает дух и щекочет под сердцем, не могу сдерживать смеха…

– А вы, господин, не бегите… Этого не полагается… Направо, направо!

Вот и контора. Незаметно перекрестился и вошел в будку, похожую на телефонный чуланчик. Проволочная решетка. Через нее видна женщина в черном и жандармский ротмистр…

– Мама!

Мама вздрогнула и озирается: не понимает, откуда раздался мой окрик.

Ротмистр показал ей на стул, около решетки, и она торопливо приблизилась.

– Мама!..

– Геня, Геня!.. Что ты наделал!..

Мать опустила голову и заплакала. Я смотрел на мать, и мне самому хотелось плакать: бедная старушка, похудела, состарилась еще больше и никак не поймет, что я не простой арестант, не обыкновенный преступник, и что мать должна не плакать, а гордиться таким сыном. Как ей это растолкуешь?..