Гёте. Жизнь и творчество. В двух томах. Том 1

«Как только я начну думать о себе одном, тогда я изгоняю из своих мыслей все то, что почитал до сего времени долгом, и могу убедиться: все хорошее, что происходит с человеком, надо принимать как случайную удачу и не стоит ни о чем печалиться, ни по одну сторону от себя, ни по другую, ни тем более о счастье или несчастье целого. Если где и можно прийти в такое расположение духа, то, конечно же, в Италии, особенно в Риме. Здесь, в разрушающемся государстве, всякий живет лишь минутой, всякий обогащается, всякий желает и не может не построить себе из развалин домик» (25 января 1787 г.).

И все же в августе того же года он извещал герцога, что желал бы сразу по своем возвращении объехать его владения и «просить дозволения высказать суждение о Ваших провинциях, имея совершенно свежий взгляд на вещи и привычку обозревать землю и мир. Я бы составил себе новое, на свой лад, представление о них и достиг бы всестороннего понимания и вновь стал бы достаточно пригоден к любому роду службы, которую Ваша милость мне доверит» (11 августа 1787 г.). Однако по–настоящему он, пожалуй, не думал о «любом роде службы»; в остальных письмах Карлу Августу он скорее исподволь готовил почву для иного распределения служебных обязанностей, которое лучше отвечало бы его способностям и наклонностям, нежели прежний объем пожиравшей все силы административной работы, да еще в столь разных департаментах.

Картина будущего, набросанная в большом стихотворении «Ильменау», которое было написано ко дню рождения герцога 3 сентября 1783 года, однако, так и осталась в его воображении. Герой этого стихотворения

474

(напечатанного лишь в 1815 году), говорящий от первого лица — несомненно, это сам Гёте, — вернулся в воспоминаниях из 1783 года к первым годам, проведенным в Веймаре, воссоздал свои тревоги о незрелом еще герцоге, прежде чем (начиная со 160–й строки) живописал картину «новой жизни». Поэт требовательно прокламировал ее как «уже давно начавшуюся», однако она явно была лишь видением будущего, «более чудесного мира», мечта и одновременно образец для деятельности в Веймаре:

Из путешествия вернувшись к отчей сени,

Прилежный вижу я народ,

Что трудится, не зная лени,

Используя дары природы круглый год.

С кудели нить летит проворно

На бердо ткацкого станка,

Не дремлют праздно молот и кирка,

Не остывает пламень горна.

Разоблачен обман, порядок утвержден,

И мирно край цветет, и счастьем дышит он.

Я вижу, князь, в стране, тобой хранимой,

Прообраз дней твоих живой…

(Перевод В. Левика — 1, 143)

Пожелание, высказанное здесь, в жизнь не претворилось: добиться этого было невозможно. «Одна лишь последовательность природы утешает при виде непоследовательности человеческой» — так прорвалось его отчаяние в письме Кнебелю (2 апреля 1785 г.). То, что довело его до кризиса, разрешить который оказалось возможно лишь бегством и временным «самоустранением» (в письме Карлу Августу от 13 января 1787 г.), подготавливалось уже давно.

Внезапный отъезд в Италию означал также осознанное отдаление от Шарлотты фон Штейн. Да, письма из Италии в самых восторженных выражениях заверяли в привязанности к ней, да, их отправитель утверждал, что «второе рождение» необходимо именно ради нее, — но нельзя было не расслышать в них и диссонансов, да и тайное исчезновение Гёте из Карлсбада говорило само за себя. Ощущать свою связь с женщиной, беспрестанно уверять себя самого и свою избранницу в самой тесной привязанности и все же так и не быть с ней в близких отношениях — как же можно было в этих условиях избежать кризиса?

475

«К тебе привязан я всеми струнами своей души. Ужасно, до чего часто разрывают меня воспоминания. Ах, дорогая Лотта, тебе не ведомо, какое насилие совершил я над собою и продолжаю совершать, и сама мысль, что ты не принадлежишь мне, меня все же, в сущности, мучает и снедает, как ни относись я к этому, как ни подходи, как ни раскладывай. Я хотел бы проявлять любовь к тебе в любом виде, как мне угодно, всегда, всегда… Прости, что вновь заговорил о том, что издавна прорывается и замирает. О, если б мог я поведать тебе свои настроения, свои каждодневные мысли, посещающие меня в самые одинокие часы!» (Рим, 21 февраля 1787 г.).

Трогает и удивляет одновременно, как это в Италии Гёте еще мог поддерживать в себе иллюзии, что по возвращении в Веймар он пребудет в прежних отношениях с Шарлоттой, что сможет внести свои новые впечатления в них, бывших совсем не от мира сего. Или же письма беглеца лишь вели словесную игру, чтобы завуалировать неизбежное, не нанеся резкой боли?