Гёте. Жизнь как произведение искусства

И вот общественный порядок, обеспечивавший Гёте возможность самораскрытия, оказывается под угрозой исчезновения – в Германии пока бояться нечего, но в соседней Франции бушует Великая революция. Современники уверены, что происходящие там события имеют значение для всей мировой истории и будут вызывать ужас и восхищение у потомков – уже во время свершения они предстают в мифическом ореоле, в них видят сцену рождения новой эпохи, день за днем, неделю за неделей их повсюду описывают, обсуждают и пропагандируют: «клятва в зале для игры в мяч» 20 июня 1789 года, когда представители третьего сословия создали Учредительное собрание и устами великого Мирабо поклялись не расходиться до тех пор, пока не будет принята новая конституция; слухи о контрреволюции и последовавший за ними штурм Бастилии 14 июля; самосудная расправа, аристократы, вздернутые на фонарных столбах, создание национальной гвардии; король, принявший ее кокарду и признавший свое поражение; год спустя праздник Федерации на Марсовом поле – самое многочисленное собрание людей, какое до сих пор знала история; буря революции, пронесшаяся по всей стране; восстание крестьян и «великий террор»; начало эмиграции дворян – «цвет» старой Франции на размытых дорогах в направлении Германии; провалившаяся попытка бегства короля, арест, суд и казнь; якобинская диктатура; военная мобилизация народных масс; войны, в ходе которых революционная Франция сначала защищается от союза монархических держав, после чего переходит в контрнаступление.

Прежде чем немцы ощутили на себе последствия всех этих чудовищных событий, они с волнением следили за ними из пока еще спокойной Германии. В Веймаре французская революция особенно взволновала Виланда и Гердера. Гёте, оглядываясь назад, замечал, что ему потребовалось много лет, прежде чем он смог «поэтически осмыслить это ужаснейшее из всех событий в его причинах и следствиях»[1071]. Он очень долго не мог избавиться от гнетущего впечатления – не помогало даже бегство в науку и изучение растений, анатомии и цвета. Но самое страшное заключалось в другом: «Прикованность к этому необозримому предмету <…> почти что безо всякого толка истощила [его] поэтические способности»[1072].

Однако воспринимая эти события как «ужасные», он тем не менее очень хорошо мог почувствовать их историческое значение и пафос. В «Германе и Доротее» мы читаем:

Кто ж отрицать посмеет, что сердце его всколыхнулось,
Грудь задышала вольней и быстрее кровь заструилась
В час, как впервой сверкнуло лучами новое солнце,
В час, как услышали мы о великих правах человека,
О вдохновенной свободе, о равенстве, также похвальном.
Каждый тогда надежды на счастье питал, и казалось,
Узы, которыми праздность и своекорыстье вязали
Накрепко многие страны, теперь наконец разрешились.
Разве не все народы в те бурные дни обратили
Взоры свои на столицу вселенной, которая долго
Ею была, а сейчас таковою тем более стала?[1073]