Гипербола

И с какой-то необыкновенной ясностью понимаешь вдруг: неведомый нам Семён Гаврилович, может, и женат, и внуков нянчит давно, но весточку эту он ждет, очень рассчитывает на неё. Потому что, с телеграммой на пути её следования произойдет удивительнейшая метаморфоза: отправит её немощная седая старуха – а поздравление человек получит от нежной, молодой, способной на самые сильные чувства, а потому очень красивой женщины.

Это телеграмма из Молодости…

1986 г.

В городе

Знакомо ли вам, как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.

…Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, всё обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с её ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов – инстинкт материнства.

Причитала молодая ещё женщина с загрубевшей от многотрудных работ фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.

– А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это… Да как же… Ай, батюшки!..

Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырёх-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.

– Ай, Господи…

И тут же:

– Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь – ещё чуть, и задавило б тебя, проклятущего!

Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.

Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже можно услышать, кроме причитаний, нечто похожее на мораль.

– Это ж тебе не в деревне – гляди глазами-то, куда идёшь!..

И, не выдержав, – опять плачущим, взывающим к состраданию голосом:

– Ай, Господи!.. Да как же… У, сволочь такой!.. На что тебя рожала…

Ей надо идти – она не дома, домой еще предстоит добираться. В руках сумки, полные городских гостинцев. Но идти, видно, сейчас нет сил. Она делает шаг-другой и снова останавливается. Широко расставив ноги, берётся за сердце, дышит трудно, поводит по сторонам беззащитным растерянным взглядом. Ей надо изгнать из себя пережитый только что ужас. И самый простой, доступный для неё способ – выговорить его, вылить в словах. Уж в деревне-то, поди, давно б собрались вокруг неё бабы да поохали вместе, попричитали – глядишь, и полегчало бы. А тут вроде и люди кругом, да всё идут как-то мимо, торопясь…

Нам, постоянно живущим в городе, порой бывает трудно проникнуться переживаниями сельчанина. Мы совсем по-другому, нежели он, относимся к подобным происшествиям в своей, а тем паче в чужой жизни. Не зная иногда имени-фамилии соседа по лестничной площадке, мы взираем на беды и радости незнакомых нам людей как бы из окна быстро едущего поезда – увидел, отметил про себя какие-то интересные детали, может быть, успел удивиться чему-то – и дальше, по своим неотложным делам.

У сельчан же в их неспешном размеренном бытие, где каждый знает жизнь каждого, другие скорости, другие измерения. Для них кажется естественным, чуть ли не обязательным принять участие в посторонней, но не чужой, не чуждой беде. Потому и относятся они к горожанам с некоторым недоверием, сомнением, что ли: мы ж спешим, мчимся по жизни, она лишь на короткий миг мелькает в вагонном окне – а они идут по земле, подмечая каждую травинку, улавливая выражение глаз.

Ах, как хочется иногда выпрыгнуть из вагона…

Женщина никак не успокоится. Однако уже не страх владеет ею – он понемногу отпускает. Гнетет её, похоже, неосознанная обида на людей, на их зачерствелость, нежелание и неумение посочувствовать, хотя бы на минуту остановиться, выслушать. Ведь только что едва не задавило её сына! Ещё чуть – и не стало б на свете неуёмного белобрысого человечка…

Наконец, какая-то важная сухая старуха замедляет шаг и бросает строго, нравоучительно:

– Смотреть за ребёнком надо.

И тут – о чудесное превращение! – как подменили человека. Куда и подевалась растерянная, придавленная не случившимся горем мать.

– А ты за своими смотри, моих не трожь! У вас тут гоняют почем зря, людей ни за что давят…

И ещё, и ещё что-то злое, обидное, совсем уже неуместное понеслось в важную старухину спину.

И улыбнулся я тогда и понял: это не нашедшие ответа и понимания жалобы, причитания нашли свой выход в такой вот форме. Не умеющие милосердствовать да получат свою долю зла и несправедливости.

…Она несёт плотно набитые сумки одной рукой. Это и неудобно, и тяжело. Но в другой ее руке крепко сжата маленькая ладошка «проклятущего ирода». Женщина шагает прочно, размашисто. Временами поворачивается на ходу к белобрысой, скачущей рядом головёнке и что-то строго, но уже не зло выговаривает. Она спешит домой – рассказать, поделиться. Там поймут. То-то будет пересудов…

1986 г.

Ваня