Гиперборейский Гимн

Тем не менее тут при всей бесконечной красоте жертвенного акта есть какой-то неустранимый элемент историчности и кликушества. Стих Нагорной Проповеди имел в виду нищих этого рода, и их-то очевидно подразумевал в беседе со мною и мой монах. Но за Евангельским стихом открывается площадь иудейского города, с классовыми и кастовыми различиями населения, с пестротою уличной толпы, несомой струями столкнувшихся здесь культур и расовых помесей. Из ханаанских низов поднималась волна социальных мечтаний и хилистических упований. В самой, казалось бы, несокрушимой иудейской среде уже трепетали веяния новой доктрины, требовавшей жертв и самоотречений, вольного нищенства с раздачей своих богатых имений. Так, по крайней мере, мы должны рисовать себе картину далекого прошлого, глядя в историю сквозь призму единственно достоверного филологического источника, греческого текста Евангелия. Употребленное Евангелием слово [???] со своим первоначально уничижительным смыслом, только и могло отразить новое понятие, выдвигавшееся жизнью Палестины тех времен. Но не подлежит, однако, сомнению, что истеричный элемент вольно-избранной жертвенности представлен тут в некоторой утрировке, несмотря даже на то, что он ясно ощущался в быту еврейских масс и вызывался несоответствием не только социального, но и внутреннего уклада страны, с проповедью нового учения.

Евангелие не отражает ни единым словом некоторой иной бедности, не драматизированной и не истеричной, а легкой, светлой, радостной и естественной, которая весело плескалась по стонам и градам Иудеи. Переводчик Евангелия на арамейский язык Франц Делич почувствовал это с гениальностью замечательного филолога. В его передаче Евангельский стих звучит здоровым и поэтическим аккордом из другого мира. Греческое [???] заменено у него словом онов. Но что значит онов? Идет себе бедняк по улицам, безмятежно посвистывая и не думая о завтрашнем дне. Это онов. На какой-нибудь мансарде приютился мечтатель-поэт, и оттуда, среди головокружительной нищеты, поет хвалы прекрасной деве. Простой еврейский юноша – бохор – предается изучению текста священного писания и Талмуда до последней кровинки на истощенном, почти прозрачном лице. Это онов. Наконец, всем приятный, всеми ожидаемый, всем радостный почтальон, этот идеал Льва Толстого! У него на руках скопление ценных пакетов. Он носитель великих богатств, из которых, однако, ни одно ему не принадлежит. Он их только разносит другим. Вот эти веселые бедняки, которых не видишь сквозь стилизацию греческого текста Евангелия, не дошедшего до нас на том языке, на котором говорила масса времени Христа. Думал ли о них сам легендарный Христос, мы не знаем, и за ними ли он утверждал царство небесное, тоже нельзя уловить в греческом тексте. Носителем других добродетелей и горестей обещаны блага и утешения в будущем. Но нищие духом, как и преследуемые за дело справедливости – лица одной и той же социальной категории – объявлены уже обладателями небесного царства. Конечно, еврейский бохор и поэт на мансарде имеют полное удовлетворение в само́м своём настоящем, пребывая телом и душой на солнопеке мечты.