Гиперион. Падение Гипериона

По небу во все стороны разлетались искры и, попадая под удары лазерных копий, то вспыхивали, как сверхновые звезды, то рассыпались веером раскаленных осколков, меняющих на лету цвет – от белого до лилового и алого. Сол, как ни старался, не мог представить себе горящие корабли, десантников-Бродяг и морских пехотинцев Гегемонии, умирающих под рев кипящего титана и встречного воздуха… Это было выше его разумения – все эти грандиозные, эпохальные события: космические сражения, маневры флотов, падение империй… Его способность сопереживать, а значит, понимать и постигать, тут оказалась бессильной. Все это требует таланта Фукидида и Тацита, Катона и By. Сол был знаком с Фельдстайн – сенатором от его родного Барнарда, встречался с нею не раз, когда вместе с Сарой отчаянно искал способ излечить Рахиль, но даже ее, эту горячую, энергичную женщину, не мог представить себе участницей дебатов, посвященных межзвездным войнам, – другое дело на открытии нового медицинского центра в столице или на лекции в Кроуфордском университете.

С нынешним секретарем Сената Солу не доводилось встречаться, но как ученому ему были небезынтересны ее выступления, в которых она чрезвычайно искусно использовала классические высказывания знаменитых политиков – Черчилля, Линкольна, Альвареса-Темпа. И сейчас, пристроившись между лап каменного колосса и молча оплакивая дочь, Сол представить себе не мог, какие чувства испытывает эта женщина, чьи решения могут спасти или обречь на смерть миллиарды жизней. Сохранить или погубить величайшую в истории человечества империю.

Впрочем, на все это Солу было наплевать. Он хотел одного: вернуть дочь. Вопреки доводам разума он хотел, чтобы Рахиль осталась жива.

Вглядываясь в звездное небо осажденной планеты, затерявшейся на задворках гибнущей империи, Сол Вайнтрауб смахнул застилавшие глаза слезы, и тут на память ему пришла «Молитва о дочери» Йейтса:

И вновь порывы с моря налетели
На дом, где безмятежно в колыбели
Спит дочь моя. К ней ветру нет преград:
Лишь роща Грегори и голый холм стоят
Перед шальным посланцем океана,
Нещадно треплющим и крыши, и стога;
Как мысль моя печальна и горька,
Вот и молюсь за дочку безустанно.

Давно брожу, а ветер не стихает,

Я слышу, как он в башне завывает,
Ревет под сводами моста, ревет
Над вязами у вздыбившихся вод.
Молюсь за дочь, и чудится мне вскоре:
Грядущих лет выходит строй
Под дикий барабанный бой
Из смертоносной девственности моря.[59]

Да, все, что ему нужно, – это вновь обрести возможность беспокоиться за будущее своего ребенка, тот извечный страх, что преследует всех родителей. Не допустить, чтобы детство и юность только начавшей взрослеть дочери были похищены и уничтожены болезнью.

Всю жизнь Сол жаждал вернуть невозвратимое. Он вспомнил, как однажды поднялся на чердак, где Сара в это время аккуратно укладывала распашонки Рахили в сундук. Вспомнил слезы на глазах Сары и собственную тоску – их дочка была тогда еще с ними, но безжалостная стрела времени с каждым днем приближала неотвратимый конец. Кроме воспоминаний, у него почти ничего не осталось. Сара мертва и никогда не придет; друзья детства Рахили и весь ее мир исчезли навеки; и даже общество, которое он покинул всего несколько недель назад, уже стоит на пороге исчезновения без возврата.

Размышляя обо всем этом под шепот угомонившегося ветра, озаренный ослепительным светом ложных звезд, Сол припомнил строки из другого, куда более зловещего стихотворения Йейтса:

Да, какое-то откровение уж близко;
Да, Второе Пришествие уж близко.
Пришествие! Едва сорвалось слово это с губ,
Как гигантский образ из «Мировой Души»
Предстал передо мной: в песках пустыни
Созданье с телом льва и головою человека,
И взглядом пустым и безжалостным,
Приподымается на лапах, а вокруг
Мелькают тени возмущенных птиц.
И снова тьма упала. Но теперь я знаю,
Что два тысячелетья каменного сна
Смутил кошмар качающейся колыбели.
Но что за зверь, чей пробил час теперь,
Грядет на Вифлеем, чтобы родиться?

Сол не знает ответа. Да и зачем он ему? Солу нужна его дочь.