Гипсовый трубач

Кокотов, как и положено, плеснул немного вина сначала себе — и на рубиновой поверхности закружились кусочки раскрошившейся пробки. Потом он галантно налил гостье, а в завершение дополнил и свой бокал до нормы.

— За нечаянную встречу! — произнесла Лапузина с улыбкой.

— За встречу! — он торопливо отхлебнул, чтобы заглушить дезодорантовую гнусность во рту.

— Роскошное вино! — похвалила она, прикрыв глаза от удовольствия.

— Терпкое, — подтвердил Андрей Львович, сложив рот в дегустационную гузку, хотя на самом деле никакого вкуса после «Superbody» не почувствовал.

— Очень тонкий фруктовый оттенок…

— Смородиновый, — уточнил писатель, незаметно смахнув с губ пробочный сор.

— Знаете, о чем я подумала, когда вы наливали вино?

— О чем?

— Я подумала: почему-то считается, что первому мужчине женщина достается во всей своей чистоте и непорочности…

— А разве это не так?

— Разумеется нет. Первому мужчине достается весь девичий вздор: гордыня неведенья, подростковые комплексы, глупые надежды, случайный разврат, происходящий от незнания собственной души и тела… В общем, все эти крошки и мусор… — Она кивнула на кокотовский бокал. — Зато позже, с опытом, женщина становится по-настоящему чистой, непорочной, верной, цельной и пьянящей, как это вино. И счастлив мужчина, его пьющий!

Они чокнулись и отхлебнули еще.

— Вам не нравится вино? — проницательно усомнилась Наталья Павловна. — Или вы со мной не согласны?

— Ну что вы?! Чудо! — отозвался автор «Кандалов страсти», зажевывая виноградом жгучую химию дезодоранта. — Возможно, вы в чем-то и правы…

— В чем же я права?

— Женщины, с которыми лучше завершать жизнь, нравятся нам обычно в самом начале. И наоборот: те, с кем стоит начинать свою жизнь, влекут нас лишь в зрелые годы.

— Роскошная мысль! — воскликнула Лапузина и посмотрела на Кокотова с тем особенным интеллектуальным любопытством, которое дамы удовлетворяют обычно только в постели. — Надо обязательно почитать ваши книги!

— Я работаю больше под псевдонимами…

— Это не важно. Фамилия не имеет значения. Оттого, что я двенадцать лет назад сделалась Лапузиной, я не перестала быть Обояровой…

— Обояровой?!

— Обояровой! Ну теперь-то вы меня наконец вспомнили?

Вспомнил! Еще бы! Как не вспомнить, если из-за этой мерзавки он чуть в тюрьму не сел! А дело было как раз наутро после овладения Невинномысском. Счастливо утомленный, Кокотов лежал в своей вожатской келье. Добрая Людмила Ивановна, войдя в его любовное положение, разрешила юноше подремать до построения. Она была довольна, что напарник забыл, наконец, шалопутную Таю и обрел радость познания с вполне приличной девушкой.

Итак, он предавался, быть может, самому упоительному занятию: лелеял нежные образы ночного свидания, уже освобожденные услужливой памятью от ненужных земных подробностей, раскладывал, поворачивал, разглядывал их так и эдак, гордо перебирал, как в детстве — свою коллекцию немногочисленных монет. И тут в комнату влетела бледно-серая, точно казенная простыня, Людмила Ивановна. Держась за сердце, она прошептала: «Обоярова пропала!» — «Как пропала?! — Андрей вскочил, схватил с тумбочки, словно табельное оружие, воспитательно свернутую газетку и собрался бежать на поиски прямо в трусах. — Когда пропала?»

Из задыхающегося рассказа воспитательницы выяснилось, что хватились за завтраком, но девочки, спавшие на соседних кроватях, уверяли, что когда их разбудил утренний горн, Наташина постель была уже пуста. Возникло предположение, что она раненько ушла встречать на Оку рассвет — зрелище действительно необыкновенное. И хотя в планах культурно-массовых мероприятий значился коллективный поход «Здравствуй, солнышко!» (был даже составлен поотрядный график), дети все равно бегали встречать зарю в одиночку или, чаще, попарно. Солнцепоклонники хреновы! Ну хорошо, допустим, встретила. Почему не вернулась к подъему или к завтраку? Куда делась? Ясно куда: полезла купаться, а там течение и ледяные ключи бьют! И это было самое страшное!

— Вы знаете, кто у нее дед? Академик! — кричала оповещенная Зэка.

— А хоть бы и слесарь! — пробормотал Ник-Ник. — Все равно девочку жалко…

— А может, у нее… как сказать… роман с каким-нибудь деревенским? — предположила медсестра Екатерина Марковна, совсем к тому времени запутавшаяся с лагерным шофером Михой.

— У Обояровой?! Да вы с ума сошли!

— Но ведь Мухавина в прошлом году бегала в деревню к киномеханику. А у нее отец — главный инженер!

— Замолчите! — истерично крикнула директриса. — Обоярова еще совсем девочка. А ваша Мухавина…

За Мухавину, которая в свои пятнадцать (по рассказам очевидцев) была уже на редкость грудобедрой девицей, Зэка разбирали на заседании парткома министерства. Только неопровержимое медицинское свидетельство о том, что до кинокрута девчонка бегала еще к кому-то, причем с вовремя ликвидированными последствиями, спасло Зою от выговора с занесением.

— Ищите, ищите! — твердила она, глядя на Кокотова с мольбой и обидой.