Гипсовый трубач

— Хорошая женщина! — сказал армянин вместо благодарности. — Давно людей вожу, разбираюсь. Очень хорошая!

От этих слов, произнесенных с мягким кавказским акцентом, повеяло повелительной мудростью, что рождается от простой пищи и натурального вина, созерцания близких созвездий и далеких заснеженных вершин, учит верно жить и правильно умирать.

В подъезде Кокотов испытал обычное смущение перед гостем за нечистые выщербленные ступени, за гнусный запах из мусоропровода, за облупившиеся стены, за испещренную пещерной матерщиной кабинку лифта. Он даже придумал на всякий случай фразу от Сен-Жон Перса про то, что писатель должен жить так же, как и народ, а если он живет лучше, то пишет хуже… Но афоризм не понадобился. Нинка ничего вокруг не замечала, она думала совсем о другом, смотрела под ноги и качала головой, словно сама себе что-то доказывала и не соглашалась.

Едва заперев входную дверь, писодей, обуянный камасутрином, как хищник набросился на Валюшкину, и несколько минут они кружили по тесной прихожей в странном танце, натыкаясь на вешалку и обувной ящик. Со стороны их можно было принять за сиамских близнецов, которых затейница природа навек соединила сросшимися губами. В конце концов бывшая староста с трудом оторвалась от Кокотова и, тяжело дыша, спросила:

— У тебя. Есть. Вино?

— Нет…

— А что. Есть?

— Водка…

Он вспомнил бутылку, не допитую вечером, накануне памятного звонка Жарынина, перепахавшего всю его жизнь. Казалось, все это было давно, очень давно, много-много лет назад, если вообще когда-нибудь было…

— Эх ты, писатель! — упрекнула одноклассница, проходя в комнату и с интересом оглядываясь. — Пригласил. Даму! А вина. Нет. Сок есть?

— Апельсиновый.

— А лед?

— Кажется…

— Ладно. Давай!

Пока он торопливо готовил на кухне суровый коктейль, Нинка ходила вдоль чешских полированных полок, привинченных к стенам по всей квартире, и рассматривала кокотовскую библиотеку. Некоторые книги она не без труда вытаскивала из плотных, склеившихся от времени рядов, перелистывала, иногда от избытка чувств зарываясь лицом в страницы и вдыхая аромат старой мудрой бумаги. Нинка сняла туфли, надела тапочки Светланы Егоровны и стала от этого почему-то совсем молодой и домашней.

— Знаешь. Что. Я. Заметила? — спросила она, принимая бокал с желтой смесью и кубиками льда, постукивающими друг о друга.

— Знаю… — кивнул писодей. — Я тоже давно это заметил.

— Что?

— Советские книги у всех примерно одни и те же. Огоньковские собрания. Макулатурные: Дрюон, Пикуль, Андерсен, Дюма… Если семья интеллигентная, тогда еще «Литпамятники», «Библиотека поэта»… Знаешь, такие — синенькие?

— Знаю. За Цветаеву. Сто рублей. Отдала. Ползарплаты.

— А потом, после 1991-го, книги у всех разные. Или вообще новых книг нет… Не покупают, хотя магазины завалены…

— Я. Тоже. Заметила, — кивнула Нинка и отхлебнула из стакана. — Ты наблюдательный! — добавила она с той особенной интонацией, какая появляется у женщины, если она начала копить в своем сердце хорошие сведения о мужчине, которого хочет приблизить.

— Угу…

Кокотову попались на глаза черные корешки с золотым тиснением, и он вспомнил, как по Москве, еще измученной книжным дефицитом, разнеслась секретная весть: будут давать собрание сочинений Булгакова. Но выделено всего сто подписок на две тысячи столичных литераторов. Когда Андрей Львович, по-дружески осведомленный Федькой Мреевым, примчался в писательскую книжную лавку, там, на Кузнецком Мосту, уже выстроилась длинная-предлинная очередь, достигавшая ЦУМа. Даже привычные к «хвостам» москвичи и гости столицы удивлялись и спрашивали «Что дают?» — но узнав, что «это только для членов СП», уходили, недовольно бурча про отрыв писателей от народа.

Кокотов записался в коленкоровую тетрадку к уполномоченной поэтессе Аэлите Дубовой, сочинившей когда-то дюжину стихотворений об ударниках Магнитки, а затем навсегда отказавшейся от творческого труда в пользу общественной работы. Боевая старушка шариковой ручкой нарисовала ему на ладони номер — 346. Это была катастрофа! Однако опытный Федька, давно и успешно зарабатывавший на жизнь перепродажей книг, добытых в лавке, ободрил неопытного друга: «Еще не ночь!» И действительно, когда после ужина провели перекличку, хвост сократился, а перед закрытием метро жаждущих Булгакова стало еще меньше. Домой Кокотов по совету Федьки не поехал: Мреев предусмотрительно затарился в сороковом гастрономе: из сумки, как ручки гранат, выглядывали горлышки портвейна. Отойдя в ближний подъезд, он выпил, а вернувшись, бросил окрест хищный взор и сразу познакомился с молодой ражей дворничихой, подбиравшей мусор, оставленный писателями. Она оказалась лимитчицей из Гжатска. Сначала рабочая женщина отнеслась к просьбе пустить переночевать настороженно, но потом, хохотнув над похабным Федькиным анекдотом и заметив горлышки бутылок, поняла: у мужчин серьезные намерения. И пока будущий автор «Сердца порока» сладко спал в чуланчике на запасных метлах, будущий главный редактор журнала «Железный век», гремя оцинкованными ведрами, отрабатывал ночлег…