Гипсовый трубач

А поцеловались они за всю смену только раз, во время вожатского костра, разведенного на Веселой поляне. Она вдруг взглянула на него так, что он все сразу понял. Посидев немного со всеми, они, не сговариваясь, незаметно ушли в лес, в темноту, подальше от пьяных голосов, гитарного скрежета и огромных пляшущих теней. Из ночной глубины леса костер казался огненной птицей, бьющейся в решетке черных стволов и веток…» — Кокотов виновато посмотрел на соавтора, но тот лишь махнул рукой, как на безнадежного больного. — «…Львов тихо обнял ее и поцеловал. Губы у нее оказались мягкие, нежные и доверчивые. Она пахла дымом и духами. Потом, много лет спустя он случайно выяснил, как они называются. „Сигнатюр“. Он даже подарил такой флакон жене к Восьмому марта, но ей духи не понравились. А может, почувствовала что-то. Жены чуют другую женщину, даже прошлую, даже позапрошлую, лучше, чем таможенный сеттер — наркотики…»

— А вот это неплохо! — внезапно похвалил Жарынин и по-сталински ткнул в сторону соавтора длинным мундштуком. — Талантишко-то у вас все-таки есть!

Воодушевленный до слез, Кокотов сглотнул счастливый ком в горле и продолжил:

— «…После поцелуя она, отстранившись, долго-долго смотрела ему в глаза и наконец спросила:

— Ты меня любишь?

— Да, люблю.

— И потом будешь любить?

— Боже… Ника… Конечно… — задохнулся Львов».

Режиссер от возмущения аж подпрыгнул в кресле и ухнул филином.

— Ника?! Ну почему, почему: как только романтическая любовь, так сразу: — Ника, Вика, Лика, Лина, Инна, Тина! Почему-у? Как ее звали на самом деле?

— Кого?

— Прототипшу.

— А вы уверены, что она была?

— Уверен. Про духи сами бы вы никогда не придумали.

— Почему же?

— Все потому же. Как звали деву?

— Тая… и Лена…

— Ка-ак?

— Таисия и Елена… У меня было две… два прототипа.

— Уже неплохо. Ну, Лена — слишком традиционно. А вот Таисия — прекрасное имя! Редкое. Оставили бы Таисию. А то — Ника! Тьфу! Ладно, читайте дальше, никонианец вы мой!

— «…Вопрос: а что потом?» — Львов и сам постоянно задавал себе и, отвечая на него, все ближе подкрадывался к пониманию того, что в этом робком «а потом?» уже очнулось и распустилось сладостное, вечнозеленое слово «любовь». А накануне отъезда Ника сама подошла к нему и назначила свидание возле гипсового трубача, ночью, после прощального костра…»

— Верно говорит Сен-Жон Перс: женщина отдается, чтобы взять! — задумчиво молвил Жарынин. — Читайте дальше, коллега!

— «…Львов даже не слышал ее шагов, а только уловил острый запах „Сигнатюра“ и ощутил, вздрогнув, как ее легкие ладони легли ему на плечи. Он обернулся, их дыхания встретились — сначала дыхания, потом руки, губы, тела… Под платьицем у Ники не было ничего, кроме бездны женской наготы. Они любили друг друга прямо на мшистой земле, шатавшейся и кружившейся под ними. Любили прямо у подножия гипсового горниста, беззвучно трубившего в ночное небо гимн их невозможному счастью. Счастью, которое в единый миг пронзило их обоих безумным искристым мечом, как пронзал беспощадный ветхозаветный пророк иудеев, обнимавших чужеверных дев…»

Кокотов перевел дух и незаметно глянул на неподвижное лицо соавтора, ища хотя бы тень одобрения своей тонкой библейской аллюзии. Но тени не было. Напротив, режиссер с сомнением поинтересовался:

— А не холодно?

— В каком смысле?

— Ну, все-таки конец августа.

Несчастный прозаик пожал плечами и оставил этот вопрос без ответа, так как с опозданием вспомнил о том, что прототипические события его жизни произошли в июле, когда и воздух, и земля гораздо теплее.

— «…Потом они лежали недвижно и смотрели на звезды.

— Ты знаешь, что это? — спросила она, показывая на млечное крошево, рассыпанное по горнему темно-синему бархату.

— Что?

— Каждая звезда — это любовь. Когда любовь заканчивается, звезда падает. Вон, видишь — полетела! Это кто-то кого-то разлюбил…

— Я тебя не разлюблю!

— Я знаю…

— Я тебя очень люблю.

— Я и это знаю…

— Не уезжай!

— Не бойся! Я к тебе приеду. Скоро! Съезжу только к родителям. Мама болеет…

— А где живут твои родители? — Львов почувствовал щемящую странность своего вопроса.

Он обнимает тело самой близкой, навеки ему теперь принадлежащей юной женщины, а сам не знает даже, где живут ее родители! Чудовищно…

— В Анапе.

— Это у моря?

— Прямо на берегу! Представляешь, мы сможем там отдыхать. Без всяких путевок. Я хочу, чтобы однажды мы сделали это в море, ночью…

— Я тоже… Я тебе буду звонить.

— Мне некуда звонить. В Анапе у нас нет телефона. А в Краснодаре я живу в общежитии. Телефон есть, но вахтерши никогда не позовут, особенно если мужской голос. Вредные.

— И много у тебя было мужских голосов? — с болезненной веселостью спросил Львов.

— Ах, паршивец! Он еще спрашивает! Как будто не понял! — смешливо возмутилась Ника и тихонько шлепнула его ладонью по губам.

— Я тебе буду писать! — пообещал он, привлекая ее к себе.

— Пиши…

Внезапно она рывком села и оттолкнула его. Львов испугался, даже обиделся.

— Здесь… здесь кто-то есть! Кто-то смотрит на нас… — задыхаясь, прошептала Ника, испуганно вглядываясь в темные силуэты кустов и прикрывая грудь скомканным платьем.