Гипсовый трубач: дубль два

Пролив моря крови и обретя собственное благополучие, по их мнению, вполне заслуженное, они наконец умиротворяются, и общество получает несколько десятилетий спокойной жизни, которая длится до тех пор, пока не вырастет новое поколение, убежденное в том, что люди в ондатровых шапках и финских пальто, стоящие по праздникам на мавзолее, незаслуженно, бесчеловечно счастливы, а потому должны быть сурово наказаны! И вот уже депутат с лицом начитанного кляузника, багровея, клеймит с трибуны съезда маршала Ахромеева за то, что у полководца на даче целых два холодильника! А вскоре после «путча» несчастного маршала находят повешенным в служебном кабинете. А еще лет через пятнадцать дочка того самого депутата, к тому времени уже погибшего от переедания виагры в объятиях юной топ-модели, сидя в красном «кайенне», будет весело рассказывать телерепортеру, сколько стоит колье, подаренное ей сыном алюминиевого магната. Вот это, собственно, и называется революцией. Но уже пошли, пошли в школу мальчики и девочки, которым когда-нибудь захочется выволочь дочку депутата из «кайенна», сорвать с ее шеи колье, купленное на деньги обобранных работяг, и тут же, на мостовой, жестоко прикончить за непростительно роскошный образ жизни…

Кокотов родился как раз в то время, когда народ еще не оклемался от предыдущей борьбы за справедливость, и потому жил послушно, размеренно и стабильно. Одним из главных признаков этой стабильности была незыблемость вывесок: если в каком-то доме очутилась «Булочная», – то это навсегда, пока не снесут изветшавшее здание. А если в каком-то помещении разместился «Союзрыбнадзор», то он будет надзирать здесь до тех пор, пока останется хоть одна промысловая килька.

Андрей Львович по-настоящему осознал, что в стране революция, когда булочная вдруг превратилась в «Мир пылесосов», кинотеатр «Прага» в автосалон, «Союзрыбнадзор» в фитнес-центр «Изаура», а дом пионеров имени Папанина – в варьете «Неглиже де Пари». Но если бы на том остановились! так нет же: через год вместо «Мира пылесосов» уже кипел, готовясь лопнуть, банк «Гиперборея», а вместо варьете манил к дверям караваны лимузинов дом приемов концерна «Сибдрагмет». И во всем этом была какая-то разрушительная необязательность, летучая ненадежность, оскорбительная изменчивость, ибо, отправляясь в «Срочный ремонт одежды», где еще месяц назад тебе вшивали в брюки новую молнию, ты мог вдруг ткнуться в дверь с вывеской «Студия интимного массажа “Гладиатор”»…

Швейцар, стоявший при входе в трактир «На днѣ», был одет как степенный дореволюционный городовой с бутафорской шашкой-«селедкой» на боку. Официанты изображали услужливых, расторопных половых с полотенцами, перекинутыми через руку. На стенах висели окантованные афиши постановок знаменитой пьесы и обрамленные фотографии сцен из спектаклей. В дальнем углу, обхватив колени руками, смотрел куда-то вперед и выше мраморный Буревестник революции, позаимствованный, видимо, из раскуроченного музея. Имелась также старинная конторка красного дерева и граммофон с огромным раструбом. Сверху, из спрятанных усилителей, доносилась тихая унылая песня:

Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет…

Автор «Заблудившихся в алькове» в ресторан опоздал, замешкался дома, у зеркала. В глазах одноклассников ему хотелось выглядеть человеком солидным, преуспевающим, а добиться этого с помощью небогатого кокотовского гардероба было непросто. С галстуком так просто намучился! Раньше неверная Вероника, бросив короткий взгляд, говорила: «Еще и перо воткни!» Он покорно развязывал галстук, брал другой, потом третий – и так до слов: «Ладно, в этом не стыдно!»

Он заявился, когда товарищеский ужин начался, и в банкетном зале стоял клекот первичного насыщения. За обильным столом сидели немолодые мужчины и женщины, странно напоминавшие тех мальчиков и девочек, с которыми Андрей Львович когда-то учился в одном классе. Между ними втиснулся незнакомый сухой старичок с многослойной, как хороший бекон, орденской колодкой на старомодном пиджаке. Неведомый ветеран жевал, казалось, всем лицом и озирался вокруг с радостным непониманием. Во главе застолья царил Понявин, полысевший и сильно растолстевший. Увидев опоздавшего, Лешка недовольно покачал головой и строго указал ему на свободный стул рядом с Валюшкиной. Когда писатель, извиняясь, пробрался к своему месту, Нинка вдруг вскочила и звонко крикнула:

– Руки!

– Что – руки? – оторопел Кокотов.

– Руки мыл?

– Мыл… – соврал он и с детской готовностью показал ладони.