Гипсовый трубач: дубль два

– Заглядывали. там информационный провал. Знаете, что это означает?

– Нет.

– Это означает, что будущее еще не сформировано, и мы находимся в точке бифуркации, исход процесса равновероятен. Хоть бы Меделянский вернулся! У него есть выход на Верховный суд, на очень большого человека, который много лет коллекционирует «змеюриков»…

С улицы, бухнув вековой дверью, вбежал сын Прохор:

– Папа, мама сердится! Она сказала, ты напрасно тянешь резину, твоя Лапузина опять где-то шляется!

– Какая Лапузина, при чем тут Лапузина? Ты видишь, мы разговариваем с Андреем Львовичем, – испугался директор, и его мускулистые, как у саксофониста, щеки задергались.

– Вижу, – кивнул проницательный отрок. – У Андрея Львовича, как и у тебя, либидоидная аура тоже значительно угнетена…

– Почему вы так решили? – поежился автор «Беса наготы».

– Потому что она фиолетового цвета. Вы зря не хотите заняться своими энергетическими глистами! – ответил Прохор и увел покорившегося отца в семью.

Подавив в себе ревнивую неприязнь к этому торсионному проходимцу, Кокотов побрел в столовую. Честно говоря, есть ему не хотелось, но теперь тоска гнала прозаика к людям. Сердечно поздоровавшись с Яном Казимировичем, он, чтобы заглушить душевную муку, попросил любимого фельетониста Сталина немедленно продолжить рассказ о судьбе его братьев. Взволнованный столь невиданным вниманием, Болтянский порозовел от удовольствия, подарил благодарному слушателю нераспечатанную пачку морской капусты и завел свою родовую сагу.

– Итак, вообразите, Андрей Львович, приезжает мой брат Станислав в революционный Петроград и сразу же, наивная провинциальная душа, выполняя наказ покойного батюшки, всех встречных и поперечных начинает расспрашивать, как пройти к товарищу Троцкому. «Бывшие» в меховых пальто от него, конечно, в ужасе шарахались. Те что попроще посылали, кто – в Петросовет, кто – в наркомат Индел, кто – в Смольный… Большинство же вообще не знали, о ком речь, пожимая плечами. Телевизора-то еще не было! Наконец нашлись два добрых матросика с красными бантами на бушлатах, они вызвались проводить брата прямо к Троцкому, но доставили, разумеется, прямехонько на Гороховую, в ЧК. Там Стась две ночи провел на соломе в камере с двумя бородачами из «Союза русского народа» и похмельным председателем полкового комитета, растратившим казенные деньги. Черносотенцы молись и ругали жидов, погубивших Россию, а растратчик бил в железную дверь кулачищами и орал, насыщая камеру сивушным перегаром, что послал пропавшие деньги почтой лично Карлу Либкнехту на поддержку немецкого пролетариата. Ему, видимо, все-таки поверили, отдали портупею и отпустили, а бородачей вызвали с вещами, и назад они уже не вернулись.

На третий день повели на допрос и Стася. Пытал его латыш, говоривший с сильным акцентом. То ли брат отвечал что-то не так, то ли следователь плохо понимал по-русски, но, когда брат в седьмой раз объяснил, что шел к Троцкому поступать на службу, латыш вынул огромный маузер и чуть его не застрелил. Тут, к счастью, в застенок вошел высокий человек, одетый в кожаную тужурку, в каких до революции щеголяли исключительно шоферы и самокатчики.

– Вот… – с трудом подбирая слова, доложил следователь. – Не сознается, что хотел товарища Троцкого убить!

– Так уж сразу и убить! – хохотнул кожаный, и его голос показался брату знакомым. – Откуда прибыли?

– Да что с ним разговаривать, товарищ Зайончковский! К стенке – и баста! – сказал дознаватель с рассудительным латышским акцентом.

– Из Красноярска…

– Ишь ты, земляк!

И тут Станислав узнал в чекисте поляка, учившегося с ним в одном реальном училище, но тремя классами старше.

– Ежи! Это же я – Болтянский!

Чекист удивился, поднес к лицу брата свечку и, махнув рукой, выпроводил из камеры следователя, потом сердечно обнял соплеменника. Слово за слово, спасенный брат рассказал ему, как по совету отца хотел устроиться к Троцкому на службу.

– Зачем тебе Троцкий? Иди к нам, в ЧК. Знаешь, кто у нас здесь самый главный?

– Кто?

– Дзержинский.

– А заместитель у него, знаешь кто?

– Кто?

– Менжинский. Все наши. Давай к нам! Мне как раз дознаватель нужен. Намучился я с этим тупым латышом, хочу его на повышение куда-нибудь отправить…

– Да я ж не умею, я на техника учился…

– А кто умеет? В первый раз революцию делаем. Главное – иметь горячее сердце и чистые руки. Я так Дзержинскому и сказал, когда он меня в ЧК брал.

– В общем, Стась согласился. Но вы, Андрей Львович, нипочем не угадаете, кем впоследствии стал тупой латыш…

Однако в тот момент автор романа «Плотью плоть поправ» не угадал бы даже, как звали его покойную маму Светлану Егоровну. В столовую вошла разрумянившаяся с улицы Наталья Павловна и, мило щурясь, выискивала кого-то среди питающегося старческого многолюдья. Сердце писателя расцвело, словно алый японский рододендрон, когда он вдруг понял: ищет она его – Кокотова…

18. Второй брак Натальи Павловны

– Неплохое вино, – вежливо похвалила Обоярова и поставила едва пригубленный бокал на стол.

– С нежным ягодным послевкусием, – добавил Кокотов.