Гипсовый трубач, или конец фильма

Но ему было теперь наплевать. Он уже томился еще одним, совершенно новым для себя ощущением. Это была нежно изматывающая телесная скорбь, переходящая в отчаянье. Перебирая в памяти мгновенья миновавшего обладания, Кокотов почти плакал от сладострастной незавершенности объятий, от мучительного недовольства собой за то, что не сумел всю эту доставшуюся ему женщину сделать своей до невозможности, до последней ее неги, до некоего умиротворяющего, окончательного предела. И значит, теперь надо только дожить до следующей встречи - и достичь предела, стать для своей женщины всем-всем-всем! Конечно, Кокотов тогда еще не подозревал, что умиротворяющий предел в любви невозможен и приходит только вместе с охлаждением. А как сделаться для женщины всемвсем-всем, не знает никто. Даже Сен-Жон Перс…

На следующее утро Кокотов столкнулся с Таей в столовой и ощутил, как его сердце, вспыхнув, оторвалось и с дурманящей легкостью полетело куда-то вниз. Но художница, бледная после вчерашнего, лишь кивнула ему с улыбкой, в которой не было даже намека, тени намека на то, что меж ними произошло. Он порывался заговорить, но она приложила палец к губам и покачала головой.

Промучившись два дня, Андрей отправился в изостудию, якобы для того, чтобы разыскать пионера, не пришедшего на построение. Дверь была приоткрыта, он затаился и стал наблюдать, изнывая от непривычного еще чувства недосягаемости уже близкой тебе женской плоти. За деревянными, перемазанными краской мольбертами сидело несколько мальчиков и девочек, в основном - малышня. Тая медленно ходила меж ними, рассматривала рисунки, наклонялась, что-то объясняя, брала из детских рук кисточки и поправляла, а наиболее успешных ласково, почти по-матерински гладила по голове и целовала. Именно эта материнская повадка у женщины, которую Кокотов знал в невыразимой на человеческом языке откровенности, обдала будущего писателя такой волной вожделения, что запылало лицо и заломило в висках.

Тая наконец заметила его и вышла в коридор.

– Послушай, - сказала она, - не надо сюда приходить!

– Я ищу… Воропаева…

– Какого еще Воропаева? Не надо этого! Ничего не было! Понял, Андрюшенька? Ни-че-го…

Кокотов кивнул, еле сдерживая слезы. Все следующие дни даже сердце его билось в этом странном, болезненном ритме: ни-че-го-ни-че-го-ни-че-го. Но он знал, что все равно снова пойдет к ней, надо лишь дождаться правильного повода. Чтобы не так страдать, несчастный вожатый с головой окунулся в педагогическую работу и тоже завел себе туго свернутую газетку, но пионеры его почему-то все равно не слушались. Тогда Людмила Ивановна, у которой муж не ночевал дома уж третью ночь, отозвала напарника в сторону и открыла ему страшную воспитательную тайну: в газетку была завернута довольно увесистая палка. Кокотов сбегал в лес, вырезал толстую лещину, завернул в свежий номер «Комсомольской правды», и уже к вечеру в первом отряде воцарилась идеальная дисциплина.

Между Андреем и Людмилой Ивановной наладилось полное понимание. Кстати, выяснилось, что мужа, оказывается, просто отправляли в срочную командировку, и женщина прямо-таки светилась возрожденным семейным счастьем, изливая его и на своего младшего коллегу. Накануне карнавала они в тихий час пили чай с мятой и рассуждали о том, во что бы им самим одеться на праздник. С детьми все уже определилось: отряд имени Гайдара в полном составе превращался в шайку пиратов. А для этого было достаточно завязать носовым платком один глаз, нарисовать жженой пробкой усы и надеть тельняшки, их на складе хранилась целая стопка - для обязательного в самодеятельности танца «Яблочко».

Людмила Ивановна колебалась. С одной стороны, ей очень хотелось нарядиться Белоснежкой, про которую когдато в лагере ставили детский мюзикл. Костюмы семи гномов со временем самоутратились, а вот платье Белоснежки (ее всегда играл кто-то из взрослых) сохранилось и было Людмиле Ивановне как раз впору. Но, с другой стороны, на него претендовала библиотекарша Галина Михайловна, от отчаянья закрутившая роман с лагерным водителем Михой. К тому же отрываться от пиратского коллектива опытная воспитательница считала непедагогичным и потому склонялась ко второму варианту - нарядиться атаманшей. Практиканту она предалагала роль своего заместителя.

– Да, пожалуй, атаманшей - правильнее! - грустно кивнул Кокотов.

– А ты?

– Я? Я лучше буду Одиноким Бизоном… - вымолвил он и едва успел закрыть ладонью выпрыгнувшую на щеку горячую слезинку.