Гипсовый трубач, или конец фильма

— Оч-чень хорошо! А вы говорите: не было. Рассказывайте!

— Подрались мы с Витькой Батениным, однокурсником. Он умер…

— От побоев? — радостно насторожился Жарынин.

— Нет. От пьянства.

— Когда?

— Недавно.

— Жаль. Очень жаль!

— Почему?

— И вы спрашиваете? Если б вы его убили, то попали бы в тюрьму, пострадали и могли сделаться Достоевским или, в крайнем случае, Солженицыным. У вас была бы здесь своя любимая скамейка…

— …на которой я не сидел! — язвительно уточнил Андрей Львович.

— Так в этом, глупыш вы мой, и заключается слава: любимые скамейки, на которых вы не сидели, любовницы, с которыми вы не спали, благородные поступки, которых вы не совершали, афоризмы, которых вы не говорили… Понимаете?

— Я стал Кокотовым!

— Вот именно! Из-за кого подрались? Из-за Лики-Ники-Таи?

— Нет, не из-за нее. Витька с медсестрой крутил.

— А из-за чего сцепились? Ох, я вижу, вижу эту молодую драку на глазах потрясенных пионеров. Как я это сниму!

— Мы ночью дрались, когда дети спали.

— Они проснулись. Проснулись и лупят изумленные глазенки на брутальный ужас взрослого мира! Драку я дам размыто, в «вазелине», а детские глаза крупно и четко, так, чтобы каждую дрожащую ресничку было видно! Как я это сниму! Так из-за чего вы махались?

— Не помню… Кажется, из-за стихов.

— Из-за стихов? Интересно. Подробнее!

— Ему не понравились мои стихи.

— А вы писали стихи?

— Конечно.

— И читали ему?

— Он попросил.

— Пили перед этим?

— Естественно.

— Что именно ему не понравилось в ваших стихах: рифма, ритм, система образов?

— А это важно?

— Конечно, Андрей Львович! Любая случайная деталь может стать впоследствии гениальным образом.

— Ему не понравилось все.

— Почитайте мне ваши ранние стихи! — попросил режиссер, заранее откидываясь в кресле и полузакрывая глаза.

— Не хочу!

— Пожалуйста!

— Нет…

— Экий вы… — только и сказал Жарынин, добавив лицом все остальное, что он думает про соавтора и особенно про вчерашнее. — Ладно. Подрались. Дальше?

— Кто-то стукнул… Нас вызвали на педсовет, и директор лагеря сказала, мол, если еще раз повторится, нас выгонят и отправят письмо в институт.

— Как ее звали?

— Зоя Константиновна. Зэка.

— Зэка? Очень хорошо! Я одену ее в брючный костюм цвета хаки. Ну вот, уже что-то брезжит. Итак, мы имеем избитого друга и злобную Зэка, которой наш герой… Лева…

— Почему Лева?

— По кочану!..Которой наш Лева втайне нравится. Такая, понимаете, стареющая комсомольская богиня, толстая, с тройным подбородком и стратегическими запасами неизрасходованного, но почти просроченного либидо. Неравнодушна к юношам. Взаимности, конечно, нет. И от женского отчаянья она мстит Леве! Так?

— Нет. Она была нормальная женщина, чуть толстовата, это верно. У нее были муж и любовник. Она хорошо ко мне относилась, даже помогла, когда меня чуть в КГБ не замели…

— Ку-уда-а-а?

— В КГБ!

— Боже праведный! И он молчал! Диссидентушка вы мой замечательный! Рассказывайте, рассказывайте, рассказывайте! Подробно! Что вы натворили? Где, когда, почему?

— На карнавале.

— Отлично! Великолепно. Я вижу: последние кадры «Ночей Кабирии»! Вы идете и плачете просветленными слезами! Вокруг, как у Босха, страшные маски, рожи, ряхи… А что за карнавал?

— Обычный. Как в том детском фильме «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен». Помните?

— Что вы сказали? В детском фильме?! — Жарынин аж поперхнулся табачным дымом, точно внезапно оскорбленный огнедышащий дракон. — Это не детский фильм, это гениальное кино, пророческое! А Элемка Климов — Нострадамус!

— В каком смысле? — не понял писатель.

— О, невдумчивый вы, невдумчивый! Фильм-то хоть помните?

— В общих чертах.

— В общих чертах! — передразнил Жарынин. — Эх, вы! Пророчества надо знать наизусть! Хорошо, я напомню. Образцовый пионерский лагерь. Все дети ходят строем, купаются по команде, участвуют в художественной самодеятельности, едят с аппетитом и прибавляют в весе. Мечта! Но один пионер Костя Иночкин строем не ходит, купается, когда и где захочет, да еще дружит с деревенскими мальчишками. И тогда директор лагеря товарищ Дынин, формалист, зануда и подхалим… Кстати, Кокотов, вы обращали внимание, что формалисты от искусства тоже обычно зануды и подхалимы?

— Да, как будто…

— Не как будто, а точно. Так вот, Дынин отправляет Иночкина домой, к бабушке. Костя, не желая огорчать старушку, тайно возвращается в лагерь. Друзья-пионеры, пряча его от Дынина, оформляются как оппозиция директорской диктатуре. В итоге: Дынин уволен, и его, как еще недавно Иночкина, увозит на станцию грузовик с молочными бидонами…

— Это все я помню, — раздраженно заметил Кокотов. — Ну и где тут пророчество?