Гипсовый трубач

— Жарынин. Дмитрий Антонович. Кинорежиссер. Счастлив знакомству!

— Знаю, знаю. Мне Аркадий Петрович про вас много рассказывал. Он так на вас надеется. Ах, боже, неужели ваши «Плавни» все-таки смыли?!

— Смыли!

— Вандалы! Но ведь вы еще что-нибудь снимете?

— Всенепременно! За тем и приехали.

Писатель не посмел приложиться губами к нежной коже и всего лишь пожал руку, почувствовав странный, похожий на дрожь отклик в этих тонких пальцах:

— Кокотов. Андрей Львович. Литератор.

— Это вы, вы! Я так и знала! — воскликнула Лапузина.

— Вы… я… мы… разве? — растерялся автор «Кентавра желаний».

— Странно… Ах, какая у вас плохая память на женщин! — засмеялась она.

— А если еще учесть псевдоним моего коллеги… — с видом заговорщика начал Жарынин.

— Дмитрий Антонович, я бы вас попросил! — визгливым от гнева голосом оборвал его Кокотов.

— Молчу!

— Господа, не ссорьтесь. Я живу в триста восьмом номере. Заходите! Ах, да… — Она, вспомнив, небрежно кивнула на своего спутника. — Это Эдуард Олегович, мой мучитель и по совместительству адвокат.

Тот слегка поклонился соавторам с тем вежливым равнодушием, с каким юристы относятся ко всем людям, пока еще не нуждающимся в их дорогостоящих услугах.

— Жду в гости! — повторила Лапузина, глядя на Андрея Львовича.

Глаза у нее оказались светло-карие, ярко-грустные и отдаленно, очень отдаленно знакомые…

Наталья Павловна и «мучитель-адвокат», продолжая спор, двинулись дальше по аллее, а Кокотов, исполненный радостного, распирающего сердце недоумения, долго еще следил за ними взглядом. Жарынин выждал, пока они скроются за кустами пузыреплодника, и строго спросил:

— Значит, все-таки вы ее знаете?

— Я… я ее встречал… Но где и когда…

— Странно. Вы не похожи на мужчину, который не помнит знакомую женщину. Я вот… могу забыть. Но вы? Странно…

— Да, действительно странно…

— Кстати у ехидины Сен-Жон Перса есть забавное соображение о том, что «ночь любви не стоит утра вдохновения». К столу!

Глава 24 Пророчество Синемопы

— Ну и что мы будем делать с вашим «Гипсовым трубачом»? — строго спросил Жарынин из клубов табачного дыма, будто Иегова из облака.

— Ну знаете! В конце концов, это вы мне позвонили, а не я вам! — возмутился Кокотов. — Вы меня сюда притащили, а не я вас! Если вы передумали, так и скажите и отвезите меня хотя бы до станции. У меня обследование.

— Бросьте! Все недуги от унынья и безлюбья!

— Какая здесь ближайшая станция?

— Ой, испугали! Никуда вы теперь не денетесь, пока не выясните, откуда вас знает Лапузина. Ладно, не пеньтесь! Займемся лучше делом! В вашем рассказе мне нравится, что Львов каждый год приезжает к гипсовому трубачу. Это хорошо! Но в фильме, мой прозаический друг, должна быть история. Сюжет. Если вы, конечно, не Сокуров или, упаси господи, поздний Тарковский. Но мы с вами не таковские! Наши герои не могут три часа просто бродить по экрану, ежась от амбивалентности бытия! И еще мне не нравится, что героиня гибнет. Почему она? У насекомых, например, после совокупления гибнет самец, а иногда даже самка его просто сжирает. Почему гибнет она, а не вы?

— Тогда не было бы рассказа.

— Вы уверены? А может, ваш герой мертв, он дух, ангел. И райская награда заключается именно в том, чтобы раз в год возвращаться на самое дорогое для покойного место…

— Тогда адское воздаяние — в том, чтобы раз в год возвращаться на самое страшное место?

— Голова-то у вас работает! Я не ошибся. Ну, вспомните, вспомните: когда вы были пионервожатым, случалось с вами что-нибудь эдакое?

— Вроде нет…

— Не может такого быть! В жизни всегда есть место подлому.

— Впрочем, было… Было! Я подрался. Нас даже разбирали на педсовете.

— Оч-чень хорошо! А вы говорите: не было. Рассказывайте!

— Подрались мы с Витькой Батениным, однокурсником. Он умер…

— От побоев? — радостно насторожился Жарынин.

— Нет. От пьянства.

— Когда?

— Недавно.

— Жаль. Очень жаль!

— Почему?

— И вы спрашиваете? Если б вы его убили, то попали бы в тюрьму, пострадали и могли сделаться Достоевским или, в крайнем случае, Солженицыным. У вас была бы здесь своя любимая скамейка…

— …на которой я не сидел! — язвительно уточнил Андрей Львович.

— Так в этом, глупыш, и заключается слава: мемориальные скамейки, на которых вы не сидели, безутешные любовницы, с которыми вы ни разу не спали, благородные поступки, которых вы никогда не совершали, афоризмы, которых вы не изрекали… Понимаете?

— Не очень…

— Поймете со временем. Из-за кого подрались? Из-за Лики-Ники-Таи? Ох, я вижу, вижу эту молодую драку на глазах у потрясенных пионеров. Как я это сниму!

— Мы ночью дрались, когда дети спали.

— Они проснулись. Проснулись и лупят изумленные глазенки на брутальный ужас взрослого мира! Драку я дам размыто, в «вазелине», а детские глаза крупно и четко, так, чтобы каждую дрожащую ресничку, каждую слезинку ребенка было видно! Как я это сниму! Так из-за чего вы махались?

— Не помню… Кажется, из-за стихов.

— Из-за стихов? Интересно. Подробнее!

— Ему не понравились мои стихи.

— А вы писали стихи?

— Конечно.

— И читали ему?

— Он попросил.

— Пили перед этим?

— Естественно.