Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера

– Ну что ж, Гофман, можете без опаски сфотографировать меня в камере, – сказал он. И потом прибавил: – Именно здесь я написал «Майн кампф», даже тюремная решетка не в силах помешать судьбоносным мыслям проникнуть в разум и сердца людей.

За несколько дней до Рождества 1924 года ко мне зашел Адольф Мюллер, владелец мюнхенского издательства.

– Не хотите съездить со мной на пикничок? – спросил он. – В Ландсберг.

Конечно, я его понял. Он собирался посетить Гитлера. На всякий случай я взял с собой фотокамеру. Никогда не знаешь, вдруг повезет.

Я с удивлением увидел, что Мюллер не взял шофера, но сам сел за руль своего большого «даймлер-бенца». Пока мы усаживались в машину, он сказал, что собирается забрать Гитлера из тюрьмы!

– Мало кто знает точную дату и время, когда его отпустят, – прибавил он.

Да уж, это был настоящий сюрприз!

Давление общественного мнения было настолько велико и упорно, что правительство попросту было вынуждено освободить Гитлера через несколько месяцев.

– Как только Гитлер вернется, – сказал Мюллер по дороге, – наступят совсем другие времена. Интересно, что-то скажет Людендорф. Определенно ему не понравится, что его снова вынуждают уступить первое место!

Мюллер был туговат на ухо и, как все плохо слышащие, разговаривал очень громко.

– Интересно, за кого будет Гитлер, – раздумчиво сказал он, – за Великогерманское сообщество или за Народный блок?

Вскоре большой «даймлер-бенц» затормозил у Ландсбергской крепости. Я вышел из машины и подготовил фотокамеру. Потом я услышал скрежет – отворялись ворота. Мы присутствовали при историческом миге! Однако на самом деле ничего такого не случилось. Это оказался всего лишь привратник в униформе, который обратил мое внимание на то, что фотографировать категорически запрещено. Я возразил, что он превышает свои полномочия, которые заканчиваются за порогом крепости; на что он довольно спокойно ответил, что, если я проигнорирую его предупреждение, он конфискует мой фотоаппарат. Этого я уже вытерпеть не мог и потребовал начальника. Начальник разговаривал со мной вполне дружелюбно, но тем не менее твердо стоял на своем.

– Указание правительства, – сказал он. – Фотографировать, как Гитлер покидает крепость, запрещено.

Вот и все.

Я сердито вернулся к машине.

– Не везет мне с Гитлером! – закричал я на ухо Мюллеру. – Сначала он сам не давал себя фотографировать, теперь запрещают другие.

И я передал ему свою беседу с начальником.

В эту минуту Гитлер вышел из ворот. Коротко поздоровавшись, он быстро сел в машину, и мы поехали.

– Рад, что вы заехали, – сказал он, обернувшись ко мне, – теперь можете фотографировать меня беспрепятственно.

– Я этого не заметил, – возразил я и рассказал ему о нашей пикировке с тюремным начальством.

Мне представлялось, что очень важно сделать фотографию в ознаменование этого события в самом Ландсберге, а если этого нельзя сделать у крепости, то нужно сфотографировать Гитлера в другом месте поблизости. Я предложил остановиться у ворот старого города, где удастся в какой-то мере сохранить атмосферу крепости. Гитлер согласился, и я сделал несколько снимков.

В тот же день я отправил фотографии во всевозможные немецкие и иностранные газеты с подписью «Адольф Гитлер покидает Ландсбергскую крепость». Как я и ожидал, снимки опубликовали по всему миру. Но когда мне прислали экземпляры газет, я не мог удержаться от смеха. Ни одна газета не воспользовалась моей подписью. Вместо этого были: «Первый шаг к свободе», «Врата крепости раскрылись», «Вперед к новым свершениям», «Гитлер в раздумьях стоит у врат своей тюрьмы – каковы его планы?».

На самом же деле Гитлер сказал мне:

– Поехали, Гофман, а то толпа собирается. Да и, по правде сказать, здесь чертовски холодно!

Мы вернулись в машину, и я спросил его, что он собирается делать.

– Начну с самого начала, – решительно ответил он. – Первым делом мне нужно помещение для канцелярии. Вы что-нибудь понимаете в этом, Гофман?

Я сказал ему, что в доме 50 по Шеллингштрассе сдаются тридцать пустых комнат.

– Отлично! – весело ответил он. – Я займу двенадцать.

Гитлер, помимо прочего, был очень суеверен.

Когда Гитлер вышел из Ландсберга, он все свои наличные деньги – двести восемьдесят две рейхсмарки – оставил менее удачливым товарищам по заключению. Свою штаб-квартиру он устроил в моей бывшей фотостудии и без гроша в кармане приступил к задаче по перестройке партии. В то время он полагался на содействие членов партии, которые своими вкладами дали ему возможность арендовать и обставить двенадцать пустых комнат.

Одна из его самых горячих сторонниц, состоятельная представительница знаменитого аристократического семейства и жена уважаемого бизнесмена, взялась обустроить для него личный кабинет и обставила его своей мебелью, годами хранившейся на складе. Но побитая молью обивка нервировала Гитлера, и он не смог там работать и предпочел остаться в своей меблированной комнате на Тиршштрассе.