Гитлер и Сталин перед схваткой

Достаточно ясно? Тем не менее должно было пройти шесть лет, пока Гитлер решил начать осуществление своего плана.

Послеверсальская Европа справедливо считалась обреченной на взрыв — внутренний и внешний. Во-первых, потому, что никто — даже творцы Версальского мира — не обманывались в последствиях разделения древнего континента на «победителей» и «побежденных». Они едва ли могли надеяться на то, что побежденная Германия примирится со своим положением державы второго сорта. Об этом говорила и история — опыт былых войн и реальная европейская ситуация, в которой Германия оставалась мощной экономической силой.

Сложность и труднопредсказуемость ситуации усугублялась тем, что на политической карте Европы появилось новое государство — Советская Россия. Если поведение царской России можно было хотя бы прогнозировать, базируясь на историческом опыте ее трехсотлетней «романовской» истории, то что следовало ожидать от нового, рабоче-крестьянского государства РСФСР (позднее — СССР), которое возникло как некое гегелевское отрицание всего того, что создала Россия царская? Шедшие из Петрограда декларации подтверждали, что новая власть и ее новый, переименованный в народного комиссара, министр иностранных дел Лев Троцкий торжественно объявили о публикации и отмене всех явных и тайных договоров царской России.

Сохранит ли новая Россия верность Антанте, в составе которой вступила в войну с Германией и ее союзниками? Уже первые месяцы после октября 1917-го давали «предвкушение» ответа на подобный вопрос. Большевики пришли к власти на волне всенародного протеста против несшей лишь горе и потери мировой войны. В Брест-Литовске советские дипломаты и военные в 1918 году подтвердили, что Россия из войны выходит и заключает сепаратное перемирие, даже если оно влечет потерю значительной части собственной территории. Возникла новая, доселе невиданная конфигурация европейской политики, в которой Германия и Россия оказывались по меньшей мере не заклятыми врагами, а взаимно нейтральными, а может быть, дружественными государствами.

Заключая Брестский мир, основатель советского государства Владимир Ленин не собирался идеализировать тогдашнюю Германию. 6 марта 1919 года на VII съезде РКП(б) он говорил:

«Мы не знаем, какая будет передышка, — будем пытаться ловить момент. Может быть, передышка будет больше, а может быть, она продлится всего несколько дней. Все может быть, этого никто не знает, не может знать потому, что все величайшие державы связаны, стеснены, принуждены бороться на нескольких фронтах. Поведение Гофмана определяется, с одной стороны, тем, что надо разбить Советскую республику, а с другой стороны — тем, что у него на целом ряде фронтов война, а с третьей стороны — тем, что в Германии революция зреет, растет, и Гофман это знает, он не может, как утверждают, сию минуту взять Питер, взять Москву. Но он может это сделать завтра, это вполне возможно. Я повторяю, что в такой момент, когда факт болезни армии налицо, когда мы пользуемся каждым моментом, во что бы то ни стало, хотя бы для дня передышки, мы говорим, что всякий серьезный революционер, связанный с массами, знающий, что такое война, что такое масса, должен ее дисциплинировать, должен ее излечить, пытаться ее подымать для новой войны, — всякий такой революционер нас оправдает, всякий позорный договор признает правильным, ибо последнее — в интересах пролетарской революции и обновления России».

О том, что для Ленина сохранение опоры мировой пролетарской революции — РСФСР — было высшим принципом, говорит и его оценка германского империализма как потенциального и возможного противника Советской России в ходе разворачивающейся мировой революции. Так, 23 июля 1920 года он шифром сообщал Сталину, находившемуся тогда на Южном фронте: