ГИТЛЕР, Inc.

1 февраля 1916 года «Дэйли мейл» присоединила свой голос к ликующим воплям российской толпы, радовавшейся смерти колдуна (61).

Незадолго до смерти Распутин пророчествовал Романовым: «Если я умру или вы меня оставите, то потеряете за полгода и сына и трон» (62).

Теперь о военных долгах: в 1916-1917 годах Россия была должна Британии сумму, равнявшуюся приблизительно трети годового дохода Российской империи (63), и это было больше того, что Британия была должна Соединенным Штатам. Франции Россия была должна приблизительно в два раза меньше, чем Британии. Нетрудно понять, какая сторона гре­ла руки на русских бедствиях — такой стороной была Брита­ния. Но к тому времени вопрос об участии России в войне ре­шал не царь и даже не Распутин: приказы исходили из британского казначейства (64). В России тогда говорили, что «Англия и Франция готовы воевать до последнего русского солдата» (65).

12 января 1917 года лорд Джордж Бьюкенен, британский по­сол в Петербурге, был принят царем, который проинформиро­вал дипломата о том, что вскоре ожидаются «последние, реша­ющие мирные переговоры». Бьюкенен на это возразил, что России следует действовать в унисон с британским правитель­ством и ввести в состав кабинета министров «умеренных ле­вых», чтобы убить этим сразу двух зайцев: сгладить народное недовольство и усмирить волнения и продолжить наступление на Германию. Царь, очевидно, не понял намека и продолжал упорствовать в своем намерении искать мира с Вильгельмом. Скрывая угрозу, Бьюкенен вскользь упомянул о возможности революции, а также намекнул на то, что за неделю знал о гото­вившемся на Распутина покушении. Николай не внял преду­преждению (66). Подобно своим германским коллегам, он не представлял себе, насколько велика решимость Британии ни под каким видом не допустить диалога между Россией и Герма­нией.

Британский посол в России оказался ключевой фигурой в комбинации, предусматривавшей свержение цар51, если у него не хватит решимости продолжать борьбу с Германией... Для этой цели он собрал группу из преуспевающих банки­ров, либеральных капиталистов и недовольных аристокра­тов (67).

Спустя месяц после беседы царя с Бьюкененом российскую столицу потрясла волна стачек: возмущение переросло в зна­менитую Февральскую революцию. Когда она разразилась, Бьюкенена не было в посольстве, он был в отпуске. Вдали от беспорядков, к разжиганию которых имел самое непосредст­венное отношение.

Британский военный кабинет не был ни в малейшей степени напуган возможной перспективой переброски семидесяти не­мецких дивизий на Западный фронт; напротив, британцы с глу­боким удовлетворением восприняли весть о революции: Ллойд Джордж, премьер-министр, воскликнул: «Одна из целей Англии достигнута!» Подобным же образом, вполне разделяя радужные ожидания англичан, президент США Вудро Вильсон, выступая 2 апреля 1917 года с обращением к конгрессу, говоря об отрече­нии царя, объявил о «тех удивительных и благоприятных собы­тиях в России», где наконец была свергнута автократия (68).

Это был настоящий абсурд: в самый разгар беспрецедентной невиданной мировой войны, общества союзных стран должны были поверить в то, что их правители беспокоятся о степени демократизации России больше, чем о риске потерять русского союзника! Публике, однако, следовало бы понять, что англо-аме­риканские клубы больше всего на свете боялись русско-герман­ского мира и что именно происшедшее способно .предотвратить пагубное перемирие и обеспечить продолжение войны. Но ли­беральная пресса не собиралась просвещать публику на этот счет. На счастье клубов, в 1917 году евразийское объятие так и не родилось, Россия и Германия остались противниками.

Свержение царя было немалым достижением. Но в действительности это должно было стать лишь частью куда более широкого плана, ради выполнения которого по ту сторону рус­ско-германской границы (точнее было бы сказать, «линии раз­дела») проводилась параллельная миссия, опиравшаяся на сеть, связывавшую Берлин со скандинавскими столицами. На­шлись и другие исключительно способные и старательные люди, которые не покладая рук действовали против евразийской общности. Руководитель этих людей, Александр Израилевич Гельфанд (1867-1924), больше известный по кличке Парвус, на­чал свои авантюрные похождения с того, что вступил в ряды революционеров. Из Одессы, его родного русского города, Парвуса, естественно, потянуло туда, где говорили по-немецки. Получив степень доктора экономики в Базельском университе­те, Парвус начал активно заниматься политикой на стороне не­мецких социалистов. Приблизительно к 1910 году у Парвуса окончательно исчезли последние иллюзии относительно орга­низованного бессилия социализма, и, поссорившись с элитой немецких левых, он исчезает из общественной жизни. Скромно и незаметно он покидает Берлин... и выныривает из небытия в Стамбуле, превратившись в богатого экстравагантного ком­мерсанта с большими склонностями и способностями к между­народным интригам.