Гитлерюнге Соломон

О Всевышний! Что со мной будет? Какой способ выживания Ты мне готовишь? Я должен смеяться или плакать? Нет, только не плакать, мне нужно только мужество. Мужество! Во всяком случае, я должен забыть в себе Шломо и начать превращаться в гитлерюнге, в настоящего Йозефа.

Я стал устраиваться. Очень спокойно распаковал вещи и в строгом порядке разложил их в пустом шкафу. Оставил только бутылку французского коньяка, так как хотел подарить ее коменданту. Я знал, что алкогольные напитки, особенно такого качества, здесь вряд ли доступны, так что мой подарок наверняка обеспечит его уважение и поможет освоиться.

Я бросил взгляд на кровать, хотелось немного отдохнуть и собраться с мыслями. Вдруг жгучее любопытство заставило меня взглянуть на умывальные комнаты и туалеты. Конечно, мне было понятно, что я не смогу принимать душ вместе с другими соучениками, никто не должен обнаружить мое обрезание. От этой мысли я содрогнулся. Я хотел осмотреть это место, пока не вернулись мои одноклассники.

Я был приятно удивлен: мои опасения преувеличены — душевые кабины были разделены толстым матовым стеклом. Это меня успокоило. Помещения для переодевания мне понравились меньше. Раздеваться и одеваться я должен был вместе со всеми.

Итак, я стал обдумывать, каким образом можно было бы легче избежать опасности. Я вошел и запер дверь. Все было чисто и блестело как новое. На одной стене кто-то попытался процитировать Гете: «Не нарушай спокойствия, подумай об изречении Геца фон Берлихингена: „И передай королю, чтобы он поцеловал меня в жопу“».

Этот понятный тезис я прочел еще раз и, когда вышел в коридор, решил с этого момента его придерживаться.

За свою короткую жизнь я уже научился приноравливаться к неожиданным трудностям и преодолевать их. У меня была уверенность: уж если мне удалось выдать себя за храброго фронтовика, я также смогу решить проблему обрезания и стать безупречным членом гитлерюгенда.

Я вернулся в свою комнату и стал готовиться к разговору с комендантом. Позволил добавить к своей биографии еще немного смеси из правды и выдумки. Потом я взял бутылку коньяка и отправился в канцелярию коменданта Карла Р. Уже в коридоре я услышал смех. Настроение, казалось, было веселым. На минуту я застыл, чтобы собраться и быть во всеоружии. Я знал, что теперь предстану перед своим непосредственным начальником, а также перед незнакомцами, которые мне инстинктивно казались опасными.

Бутылку я взял в левую руку, чтобы правую освободить для приветствия. Как только я услышал «яволь», самоуверенно вошел в комнату. Я поприветствовал всех по протоколу и после того, как опустил руку, с гордой улыбкой сказал, указывая на бутылку: «Это отличный французский коньяк, подарок фронтового полка!»

«Ради Бога! — сказал комендант. — Это должно немедленно исчезнуть. Ты должен знать, что в нашем движении запрещены алкоголь и курение. Фюрер, наш высший пример, не пьет и не курит». Я быстро справился с удивлением и со смущенной улыбкой поставил бутылку в угол. Кто-то прошептал за моей спиной: «Ну, это не так плохо, я слышал, что он уже был солдатом».

Комендант предложил мне сесть. Передо мной сидели другие руководители общежития. Когда я вошел в комнату, они прервали свою громкую беседу и посмотрели на меня. Их коричневую форму и безупречные черные галстуки украшали различные спортивные и партийные значки. Мое внимание особенно привлекла широкая черная повязка с большой свастикой на рукаве. Мне удалось сохранить голову холодной, и никто не заметил моего страха, хотя он был теперь сильнее прежнего, ведь я имел дело с высшими офицерами вермахта. Было очевидно, что эти люди бесконечно уверены в правильности той идеологии, которая подвигает их совершать преступления против человечества — таковой была их патриотическая миссия в интересах «Великой Германии».

Комендант объявил собравшимся, что я тот самый фольксдойче, о котором они как раз говорили, и что я послан им вермахтом. Тут же посыпались вопросы. Мои четкие ответы их удовлетворяли. Конечно, я не говорил о цинизме, который начал распространяться среди солдат перед моим отъездом: «От этого тошнит, господин майор, весь фронт стоит наперекосяк!» Ничего я не сказал и о первых признаках провала блицкрига. Они все еще без удержу удивлялись стратегическому гению фюрера. Это ослепление продолжалось до конца войны в мае 1945 года. Даже страшное поражение под Сталинградом ничего не изменило.

Механизм самосохранения опять сработал безупречно. Соломон, он же солдат Юпп, он же гитлерюнге Йозеф нашел идеальную маскировку, с которой жил в безопасности. Но сколь это будет продолжаться, если в этом сумасшедшем режиме ты оказался со взятой напрокат личностью, без документов, с обрезанием? Все призывало к тому, чтобы уничтожить среди народа любого чужака, с тем чтобы этим народом можно было бы полностью управлять.

Я разрывался между двумя противоречивыми чувствами. Одни постоянно меня предупреждали о страшной опасности, другие успокаивали и успокаивали мой ужас до полного забытья. В общем, второе брало верх.