Гюг-Волк

Себальт подхватил меня, усадил подле Марии Лагут и поставил передо мной большой стакан из богемского хрусталя, прежде чем я успел прийти в себя.

В старой зале, словно жужжание пчел, слышались взрывы хохота. Спервер обнял меня левой рукой за шею, высоко поднял бокал и с суровым выражением лица, какое всегда бывает у честного, подвыпившего человека, кричал:

— Вот мой сын!.. Он и я… Я и он… До смерти!.. За здоровье доктора Фрица.

Кнапвурст, стоя на перекладине спинки кресла, наклонялся ко мне и протягивал стакан. Мария Лагут размахивала большими крыльями своего головного убора; Себальт, стоя перед своим стулом, высокий и худой, как привидение, повторял: «За здоровье доктора Фрица!» — а брызги пены струились из его кубка и рассыпались на каменном полу.

Наступила минута молчания. Все пили; потом все сразу с шумом поставили стаканы на стол.

— Браво! — крикнул Спервер.

Потом он обернулся ко мне.

— Фриц, — сказал он, — мы уже выпили за здоровье графа и графини Одиль. Ты должен также выпить.

Мне пришлось два раза выпить кубок под устремленными на меня взглядами всех присутствовавших. Тут и я, в свою очередь, стал серьезным и все предметы казались мне светлыми; из мрака выделялись какие-то фигуры и подходили, чтобы поближе посмотреть на меня; тут были и старые, и молодые, и красивые, и некрасивые; но все казались мне добрыми, радушными и нежными. Однако, мои глаза притягивали с конца залы более молодых и мы обменивались долгими взглядами, полными сочувствия.

Спервер продолжал смеяться и напевать что-то. Вдруг он положил руку на горб карлика.

— Молчать! — сказал он. — Вот заговорит Кнапвурст, наш архивариус… Видите, вот этот горб — это эхо старинного замка Нидек.

Маленький горбун вместо того, чтобы рассердиться на такой комплимент, с нежностью взглянул на Спервера и сказал:

— А ты, Спервер, один из тех старых рейтаров, историю которых я рассказывал вам… Да, у тебя руки, усы и сердце старинного рейтара! Если бы открылось окно и один из них протянул бы руку во мраке, что сказал бы ты?

— Я пожал бы ему руку и сказал: «Товарищ, садись с нами. Вино так же хорошо и девушки так же красивы, как и во времена Гюга».

И Спервер показал на блестящую молодежь, смеявшуюся вокруг стола.

Очень хороши были девушки в Нидеке: одни из них краснели от радости, другие медленно подымали белокурые ресницы, скрывавшие взгляд лазурных глаз — и я удивлялся, что до сих пор не замечал этих белых роз, распустившихся на башенках старого замка.

— Молчать! — во второй раз крикнул Спервер. — Наш друг Кнапвурст повторит легенду, которую только что рассказывал нам.

— Почему не другую? — сказал горбун.

— Эта мне нравится.

— Я знаю получше.

— Кнапвурст! — сказал Спервер, с важным видом подымая палец. — У меня есть основание послушать ту же самую; сократи ее, если хочешь. Она говорит очень многое. А ты, Фриц, слушай.

Карлик, полупьяный, положил оба локтя на стол и, подперши щеки кулаками, вытаращил глаза и закричал пронзительным голосом:

— Ну, так вот! Бернард Гертцог рассказывает, что бургграф Гюг, прозванный Волком, до восьмидесяти двух лет не расставался со своими доспехами, хотя к этому времени он уже еле дышал.

Перед смертью он призвал своего капеллана, Отто Бурлака, своего старшего сына Гюга, своего второго сына Бартольда и свою дочь Берту Рыжую, жену одного саксонского вождя, Блудерика, и сказал им:

— Ваша мать Волчица дала мне свои когти… Ее кровь смешалась с моей… Она будет возрождаться в вас от века до века и плакать в снегах Шварцвальда. Одни будут говорить: «Это плачет холодный ветер!» Другие: «Это сова…» Но это будет ваша кровь, моя, кровь Волчицы, которая заставила меня задушить Гедвигу, мою первую жену перед Богом и Святою Церковью… Да, она умерла от моей руки… Да будет проклята Волчица, потому что грехи отцов, — как сказано в Писании — взыщутся с детей, пока не свершится правосудие.

И старый Гюг умер.

И с того времени ветер плачет, сова кричит, а путешественники, бродящие ночью, не знают, что это плачет кровь Волчицы… которая возрождается, говорит Гертцог, и будет возрождаться из века в век до тех пор, пока первая жена Гюга, Гедвига, не появится под видом ангела в Нидеке, чтобы утешить и простить.

Спервер встал, снял одну из ламп и спросил ключи от библиотеки у пораженного Кнапвурста.

Он сделал мне знак идти за ним.

Мы поспешно прошли по большой, мрачной галерее, потом по фехтовальной зале и вскоре зала, где хранились архивы, показалась в конце громадного коридора.

Шум умолк; замок казался пустынным.

По временам я поворачивал голову и видел, как наши две тени, продолжаясь до бесконечности, скользили, словно призраки, по высоким стенам и извивались в причудливых судорогах.

Я был взволнован. Мне было страшно.

Спервер быстро открыл старую дубовую дверь и, высоко подняв факел, с всклокоченными волосами, бледным лицом, первым вошел в залу. Подойдя к портрету Гедвиги, сходство которой с молодой графиней поразило меня, когда я в первый раз был в библиотеке, он остановился и сказал с торжественным видом: