Гюг-Волк

— Я люблю сухую погоду; она оживляет кровь. Если бы у старого пастора Тоби хватило смелости отправиться в путь по такой погоде, он не чувствовал бы ревматизма.

Я слегка улыбнулся.

После часа бешеной езды Спервер сдержал лошадь и поехал рядом со мной.

— Фриц, — сказал он более серьезным тоном, — тебе необходимо узнать причину нашей поездки.

— Я думал об этом.

— Тем более, что у графа перебывало уже много докторов.

— А!

— Да; приезжали к нам доктора из Берлина в больших париках; они смотрели только язык; другие — из Швейцарии — желали видеть только мочу; парижские доктора вставляли кусочек стекла в глаз, чтобы разглядеть лицо больного. Но все они ничего не поняли и только заставили щедро оплатить свое невежество.

— Черт возьми! Как ты относишься к нам!

— Я говорю не про тебя; напротив, тебя я уважаю и, сломай я себе ногу, я охотнее доверился бы тебе, чем какому- нибудь другому доктору. Ну, а что касается внутренностей, то вы еще не изобрели очков, чтобы видеть, что происходит в них.

— Ты почем знаешь?

Добряк искоса взглянул на меня при этих словах.

«Неужели и он такой же шарлатан, как другие?» — подумал он, однако продолжал начатый разговор.

— Если у тебя есть такие очки, Фриц, то они пригодятся как раз, потому что болезнь графа именно внутренняя. Болезнь ужасная — нечто вроде бешенства. Ты ведь знаешь, что бешенство обнаруживается по истечении девяти часов, девяти дней, или девяти недель?

— Говорят; но я сомневаюсь, так как сам не видал.

— Ну, но крайней мере, ты знаешь, что есть болотные лихорадки, которые повторяются через три года, через шесть или девять лет. Наш механизм чрезвычайно сложен. Когда эти проклятые часы заведены известным образом, лихорадка, колики или зубная боль появляются в назначенный час.

— Это правда, мой бедный Гедеон, и эти периодические болезни составляют мое отчаяние.

— Тем хуже!.. Болезнь графа периодична; она возвращается каждый год, в один и тот же день и час; рот у него наполняется пеной; глаза становятся белыми, словно шарики из слоновой кости; он дрожит с головы до ног и скрежещет зубами.

— У этого человека, должно быть, большое горе?

— Нет! Он был бы счастливейшим человеком на свете, если бы его дочь вышла замуж. Он могуществен, богат, осыпан почестями. У него есть все, чего желают другие. К несчастью, его дочь отказывает женихам. Она хочет посвятить себя Богу и его огорчает мысль, что древний род Нидеков должен угаснуть.

— Как обнаружилась его болезнь?

— Внезапно, лет десять тому назад.

Старик, казалось, старался припомнить что-то; он вынул из жилета трубку, медленно набил ее и закурил.

— Однажды вечером, — сказал он, — я был наедине с графом в фехтовальной зале замка. Рождество было близко. Мы целый день охотились на кабана в узких проходах долины Рее и возвратились домой, когда наступила ночь, привезя с собой двух бедных собак, растерзанных с головы до ног. Погода была такая же, как теперь: холодная и снежная. Граф расхаживал взад и вперед по комнатам, опустив голову и заложив руку за спину с видом человека, погруженного в глубокое раздумье. По временам он останавливался и взглядывал на высокие окна, занесенные снегом. Я грелся у камина, думая о своих собаках, и мысленно проклинал всех кабанов Шварцвальда. В замке все уже легли спать часа два назад; раздавался только шум больших сапог графа со шпорами на каменном полу. Я ясно помню, как какая-то ворона, должно быть, загнанная ветром, с жалобным криком ударилась крыльями о стекло окна, сбив глыбу снега за ним; окна, перед тем белые, стали черными…

— Эти подробности имеют какое-нибудь отношение к болезни твоего господина?

— Дай мне окончить… увидишь. При этом крике граф остановился с неподвижным взглядом, побледневшими щеками, с головой, наклоненной вперед, как охотник, почуявший зверя. Я продолжал греться, раздумывая, скоро ли он ляжет спать. Сказать по правде, я падал от усталости. Я так и вижу все это, Фриц!.. Как только ворона испустила свой крик, старые часы пробили одиннадцать. В то же мгновение граф поворачивается… прислушивается… губы его движутся; я вижу, что он шатается, как пьяный. Он протягивает руки; челюсти его сжаты, глаза побелели. Я кричу: «Что с вами, ваше сиятельство?!» Он хохочет, как сумасшедший, шатается и падает лицом на каменный пол. Я зову на помощь; прибегают слуги. Себальт берет графа за ноги, я за плечи; мы относим его на кровать, стоящую у окна. Я только что хотел перерезать ему галстук охотничьим ножом, так как боялся удара, как вдруг в комнату вошла графиня и бросилась к графу с раздирающими душу криками. Я дрожу до сих пор, когда вспоминаю об этом.

Гедеон вынул изо рта трубку, медленно поколотил ее о седло, вытряхивая золу, и продолжал печальным голосом: