Гюго

Певец уединенных раздумий, религиозных экстазов, тихих озер и старинных замков, Ламартин в отличие от Гюго чуждался больших общественных тем. Но этот сторонник старого режима в политике не был приверженцем старых литературных порядков, и Гюго видел в нем соратника в предстоящей борьбе за обновление литературы.

Потомок обедневшего дворянского рода, Ламартин был глубоко привязан к своему старому поместью и проводил в нем большую часть года. В зимние месяцы он наезжал в Париж, и Гюго часто встречался с ним. А теперь друзья увидят, наконец, и замок поэта, не раз воспетый им в прекрасных стихах.

Кареты подъезжают к поместью Сан Пуан. Гюго разочарованно глядит на плоскую кровлю и оштукатуренные стены помещичьего дома. Ламартин выходит на крыльцо, приветствует друзей.

— Где же замок твоих стихов? — спрашивает Гюго.

— Я его сделал удобообитаемым, — улыбается Ламартин. — Плющ снял, чтоб не было сырости, башни убрал, а крышу переделал, чтоб не протекала. Развалины хороши для поэм, но не для жилья.

Ранним утром путешественники пересекают границу Франции. Кругом густой туман. Небо и земля сливаются в мутном белесом мареве. Вдруг лучи солнца прорывают эту пелену, и перед глазами встает сияющий Монблан «в ледяной тиаре и белоснежной мантии». Бесконечное разнообразие очертаний, оттенков, размеров, красок!

Контраст грозного Монблана и безмятежно ясного Зеленого озера невольно приводит на память творения Шекспира.

А вот Черный поток. «Все здесь пустынно и мрачно. Обнаженные хребты, отвесные скалы, яростный рев потока, повторяемый эхом…» По местным преданиям, здесь в зимние ночи собирались на шабаш горные духи…

Предания старины, народные поверья. Гюго и Нодье восхищаются ими. Легенды и сказки одухотворяют, делают еще ярче и причудливее картины, открывающиеся взглядам путников в Альпийских горах.

На обратном пути Гюго с энтузиазмом обследовал все встречавшиеся им руины.

— Вы, мой милый поэт, просто одержимы каким-то демоном «стрельчатых сводов», — смеялся Нодье, который сам был одержим другим демоном, неизменно толкавшим его в пыльные лавки букинистов. Перелистывая пожелтевшие страницы старинных книг, Шарль забывал все на свете.

По приезде Гюго хотел взяться за работу над обещанной издателю книгой, в пути было сделано немало набросков. Но издатель разорился, и «Живописное путешествие на Монблан» так и не вышло в свет.

Скрижали романтизма (1826–1827)

Отрубленные головы. Тысячи отрубленных голов.

Зловещие, они, чредой свисая длинной,
Собою тяготят зубцы стены старинной…
Это головы греческих патриотов-повстанцев, павших у стен Миссолонги весной 1826 года под смертельным огнем пушек Ибрагима-паши. Головы мертвых героев были доставлены султану.
О событиях в Миссолонги кричит вся европейская печать. А правительства стран Европы молча смотрят на страдания Греции.

О ужас, ужас! О великий ужас!

Эту строку из «Гамлета» Виктор Гюго взял эпиграфом к своей оде «Головы в серале».
Стамбул ликует. В серале праздник. Но поздней ночью, когда умолкли звуки флейт и барабанов, когда задремали часовые, головы мертвых героев заговорили:

Их голос походил, на песни в снах туманных,
На смутный ропот волн у берегов песчаных,
На ветра гаснущего звук.

О геройстве и муках народа говорят они, о дымящихся развалинах греческого города, который так долго и мужественно сопротивлялся. Среди мертвых голов белеет череп Марко Боццариса, вождя повстанцев, убитого еще в 1824 году. Турки вскрыли могилу героя, чтобы преподнести его череп своему султану. Уста мертвых зовут к возмездию, взывают о помощи:

Европа! Слышишь ли ты голос нашей муки?

Ода Виктора Гюго появилась тотчас же вслед за вестями о кровавых событиях в Миссолонги, потрясших сердца. Поэт нашел новых героев, достойных быть воспетыми в одах, балладах и поэмах.