Гюнтер Грасс

Так или иначе, наш юный наблюдатель отмечает, что те двое, стоявшие у могилы Клейста, «собственных политических грехов не поминали» и друг друга в этом смысле щадили. Хотя и подкалывали один другого. Бенн припомнил Брехту «две строчки из партийного славословия» «великому бригадиру советского народа Иосифу Сталину», который «трактовал про удобренья, засуху и просо…», другой же в ответ помянул «былые восторги первого по адресу государственной диктатуры» (то есть нацизма), выраженные в одном из его «пропагандистских писаний». Так что, судя по всему, щадили они друг друга очень относительно. Во всяком случае, студент, незаметно прислушивавшийся к их беседе, «ожидал от своих идолов более глубокого толкования их поучительных заблуждений».

Потом они поговорили о здоровье (Бенн был профессиональным врачом), про завещания, про то, как спастись от официоза после смерти и еще больше от собственных эпигонов. Разочарованный студент замечает: «И ни звука про политическую ситуацию. Ни слова о гонке вооружений в западном, ни слова о гонке вооружений в восточном государстве». Лишь остроты про живых и мертвых коллег. Покинув могилу Клейста, они разошлись.

На вокзале Ванзее Бенн сел в электричку, чтобы отправиться к себе в западную часть города, а Брехта поджидала машина с шофером, которая должна была доставить его либо в театр «Берлинер ансамбль», либо домой, в местечко Буков. Позднее, когда наступило лето и оба они умерли почти сразу, «один за другим», наш студент решил покончить с германистикой и поступить в Технический университет, дабы осваивать машиностроение. Надо понимать так, что его разочаровали два литературных гиганта, как разочаровал в предыдущей новелле университетский профессор одну думающую студентку.

Не следуя в отличие от Грасса за хронологией, мы обратимся к еще двум известным фигурам писателей, чтобы вместе с ними оказаться в кровавой буче Первой мировой войны. В мемуарной книге «Луковица памяти» Грасс рассказывал о том, как, уже став известным, посетил в Швейцарии на Лаго-Маджоре дом Эриха Марии Ремарка и как рассказал ему о ранней встрече с его романом «На Западном фронте без перемен», хранившимся в сундуке его дядюшки, по-видимому, не подозревавшего, что роман запретный: нацисты среди множества других книг сжигали этот роман на уличных кострах. И там же Грасс поведал, как в поисках сюжетов для новелл «Моего столетия» по собственной воле усадил за воображаемый стол двух антиподов: пацифиста Ремарка и певца «стальных гроз» Эрнста Юнгера. Пять новелл — с 1914 по 1918 год — посвящены Первой мировой и во всех пяти война предстает в воспоминаниях и диалогах этих двух выдающихся, хотя и очень далеких друг от друга литераторов.

На сей раз за воображаемый общий стол их усаживает не сам Грасс, а некая молодая гражданка Швейцарии, действующая по заказу — и в этом одновременно весь шок и вся гротескность ситуации — крупнейшего оружейного концерна. Этот концерн поручил молодой особе выспросить обоих господ в деталях о «материальных (или «машинных») битвах» той, Первой войны. Действие происходит в середине 1960-х годов, и военный концерн желает из первых уст узнать мнение сведущих людей о различных видах оружия, о ядовитых газах, их воздействии на солдат и вообще о том, «как это было».

Итак, энергичная молодая особа, действуя в соответствии с поручением, конкретно излагает в письмах обоим знаменитым писателям, единственным участникам Первой мировой, кто еще жив и способен что-то поведать миру, исследовательские цели концерна. Ей повезло: оба откликнулись, и она встретилась в Цюрихе с «занятной», по ее словам, «малость ископаемой парой». Ремарку шел тогда шестьдесят седьмой год и он прибыл из Локарно. Молодой женщине он показался бонвиваном, хотя и выглядел более хрупким, чем 70-летний Юнгер, державшийся «подчеркнуто спортивно». Оба старались импонировать собеседнице «своим хорошо сохранившимся шармом». Сидя за ресторанным столиком, оба охотно отзываются на просьбу рассказать, какой им запомнилась Первая мировая война, о которой они писали столь по-разному.

Ремарк признался, что осенью 1914 года — он тогда еще сидел за школьной партой, а добровольческие полки уже истекали кровью на подступах к Ипру — на него произвела «неизгладимое впечатление легенда о Лангемарке, согласно которой пулеметный огонь англичан люди (то есть немцы. — И. М.) встречали пением немецкого гимна». Ремарк высказал предположение, и справедливое, что именно этот факт — хотя и не без поощрения со стороны учителей — привел к тому, что «не один гимназический класс вызвался в полном составе добровольно идти на войну. А вернулось с войны не более половины ушедших». Те же, кто выжил, как он, «и по сей день не пришли в себя». Он, во всяком случае, считает себя «живым покойником».

В ответ на признание Ремарка Юнгер хоть и назвал культ Лангемарка «квазипатриотическим жупелом», не мог, однако, не согласиться, что «им еще до начала войны овладела жажда опасности («Живи опасно», — рекомендовал Ницше. — И. М.)».