Гюнтер Грасс

Антисемитизм, ставший одной из главных мировоззренческих и политических основ третьего рейха, был широко распространен еще в Веймарской республике. С первых дней ее существования антисемитская пропаганда именовала республику «еврейской». Это было не просто преувеличением, а наглой ложью. Действительно, после крушения кайзеровского рейха евреи получили гражданские права и свободы, а революция 1918 года открыла перед ними возможность политической карьеры, но если внимательно приглядеться к цифрам и фактам, то окажется, что крайне правые приписывали евреям то, чего они не совершали. Их непрерывно обвиняли в том, что они «оккупировали» немецкую культуру и политику и заняли все ключевые места.

На самом деле, как замечают исследователи, большинство немецких евреев не были ни интеллектуалами, ни тем более радикалами. Они вообще не стремились ни к политической, ни к творческой карьере. В девятнадцати правительственных кабинетах Веймарской республики с 1919 по 1932 год из 387 министров только пять были еврейского происхождения. Как замечает американский автор Уолтер Лакер, среди евреев было больше портных и продавцов готового платья, чем писателей и журналистов.

После убийства Розы Люксембург и Курта Эйснера только один человек еврейского происхождения сделал действительно крупную политическую карьеру — министр иностранных дел Вальтер Ратенау, отнюдь не принадлежавший, заметим, к крайне левым, а скорее разделявший умеренные центристские взгляды. Однако это не помешало правым террористам в 1922 году с одобрения своих многочисленных сторонников застрелить его прямо на улице. А до того чуть ли не весь Берлин на каждом углу распевал страшно веселую песенку: «Убейте Вальтера Ратенау, эту проклятую еврейскую свинью!» У Маркеса это называлось хроникой объявленного убийства.

«Антисемитизм в обществе, — писал известный польский философ и социолог Лешек Колаковский, живший на Западе, — это постоянный резервуар реакции, накопитель социального динамита, который в подходящий момент может быть доведен до взрыва. Реакционные политические лидеры веками стремились направить взрыв в нужную сторону».

В книге «Человек без альтернативы», изданной в Мюнхене в 1961 году, Колаковский подчеркивает глубокий иррационализм этого явления, его неподвластность никаким аргументам, ибо это не теория и не доктрина, а форма поведения, сопряженная с таким типом реакций, которому «доказательство как форма мышления чуждо и ненавистно. Антисемитизм — это отсутствие культуры и человечности… В этом мог убедиться каждый, кому доводилось вести с антисемитом одну из тех безнадежных дискуссий, которые всегда напоминают попытку научить зверя говорить».

О коротком периоде стабильности между двумя тяжелыми экономическими кризисами Грасс рассказывал в новелле, приуроченной к году его рождения, — «1927». По его словам, «золотым можно назвать только год его рождения». Это он как бы адресуется к тем, кто позднее стал называть веймарский период «золотыми двадцатыми» — благодаря прежде всего яркому расцвету всех видов искусств и литературы. Метафора, конечно, очень условная — да, в чем-то «золотые», а в чем-то роковые. Вот и Грасс говорит, что все остальные годы до и после его рождения «лишь поблескивали или пытались заглушить своей пестротой серые будни». Но кое-какие проблески действительно были — например, именно в этом году стабилизировалась рейхсмарка.

Ну, еще это был год появления знаменитого сочинения Мартина Хайдеггера «Бытие и время», после чего, по словам Грасса, «каждый сопливый фельетонист из развлекательного отдела начал хайдеггерничать на свой лад». Если мы обратимся к роману «Собачьи годы», то не сможем не вспомнить, как автор — главным образом устами своих персонажей — ехидно пародирует философа, «хайдеггерничает», соотнося его высокопарную фразеологию с реальным положением дел в нацистской Германии времен войны.

Но, переосмысливая несколько ключевых выражений Хайдеггера на фоне веймарского «просвета» после «войны, голода, инфляции, о которых то и дело напоминали инвалиды на каждом углу, да и все вконец обедневшее среднее сословие», Грасс заодно обыгрывал слоган о «золотых двадцатых», иронически заявляя, что подлинно золотыми были лишь знаменитый тенор Рихард Тауберг, которого всю жизнь обожала матушка Грасса, «девочки» («girls, girls»), выступавшие «даже у нас в Данциге» в своих сверкающих нарядах и перенесшие американскую моду на немецкую почву, или некий ясновидец и иллюзионист, наклейки на чемоданах которого демонстрировали всю череду европейских столиц, в которых он гастролировал. Это он, будучи другом семьи, уговаривал грассовскую матушку «непременно заглянуть в Берлин», поскольку «там всегда что-то да происходит!». И мать, судя по всему, заразила сына любовью к танцам (о которой он рассказывал не только в мемуарном романе «Луковица памяти», но и в других своих воспоминаниях). «В Берлине вообще много танцуют, там только и делают, что танцуют». Но «мама до Берлина так и не добралась».