Гюнтер Грасс

Мы уже говорили о том, что и во «Встрече в Тельгте» писатели века XVII и века XX пытаются осмыслить историческую ситуацию и понять, что́ сами они, каждый из них могут сделать для восстановления мира и морального усовершенствования человеческой жизни. То, что обсуждали собравшиеся после двух кровопролитных войн (собственно, Тридцатилетняя война к тому моменту еще не завершилась), было продиктовано любовью к своему обескровленному отечеству и желанием заполнить «национальный вакуум» культурой — давнее стремление Грасса. Страстные диспуты о языке и его возможностях — это нечто большее, чем поэтологические споры. Речь идет о моральном долге и ответственности литературы в чрезвычайных исторических ситуациях.

И здесь Грасс вновь предстает как стилистический виртуоз, которому подвластны любые тонкости литературного мастерства: его барочные поэты, сохраняющие лексику и фразеологию, манеры и стиль общения своего времени, воспринимаются как наши современники. Обсуждая проблемы тех горьких, кровавых лет, отделенных от нас огромным историческим расстоянием, они не перестают быть единомышленниками и всех тех, кому — уже в наше время — ненавистны войны и кровопролития, кто стремится к мирному единению и гармонии между людьми разных наций, рас и регионов. Изображенные, как всегда, с иронической дистанции, но с явной симпатией и душевным расположением к ним автора, поэты XVII столетия предстают как свидетели нашей жизни, высказывают наши мысли и выражают наши чувства.

Когда появились «Головорожденные», уже задумывалась «Крысиха» и еще не покинули автора мотивы «Палтуса» и «Встречи в Тельгте». Размышления о путешествии в Китай, ощущение «немецкой узости», возникшие после возвращения в ФРГ мысли о предстоящих предвыборных баталиях — всё это вошло в «Головорожденных», соединив в плотный узел проблемы немецкие и глобальные.

Поклонник гротеска Грасс не мог вновь не придумать оригинального и пугающего (в том числе самого автора) «захода»: он вдруг представил себе, что было бы, если бы Китай и Германия поменялись численностью населения, и как отреагировало бы мирное сообщество, обнаружив, что в центре Европы обитает миллиард немцев?!

Фиктивная супружеская чета не зря мучает себя вопросом, вправе ли они отпустить будущего человечка в опасное плавание по современному миру, полному страха и угроз. Не лучше ли этому потенциальному ребенку не родиться вовсе, чем столкнуться с безумным миром, где люди затевают бесконечные войны, где царят недоброжелательство и злоба. Между тем средства массовой информации в унисон с патриотами кричат о том, что «немцы вымирают», что их становится всё меньше, а «всяких азиатов и африканцев» всё больше. Белая раса под угрозой, но, главное, под угрозой немцы! Отсюда у Грасса гротескное видение заполнивших немецкие города несметных толп, в количествах, сопоставимых только с Китаем!

Грассу явно не по себе при мысли о таком множестве соотечественников: не возрастут ли соответственно их приросту национальное высокомерие и презрение к другим народам? Ведь было такое в этой стране, когда она не достигала и численности населения Германии 70-х годов XX века. А что может произойти, если миллиард «обеспокоенных» немцев стал бы «искать национальную идентичность, притом не на велосипедах, а в моторизованном виде…»? Что же делает немцев «обеспокоенными»? «Чего они ищут — Бога, Абсолютное число? Смысл, замаскированный другими смыслами? Страховку против Ничто?»

В ироничную интонацию вторгаются серьезные ноты: «Они хотят наконец понять себя. Они спрашивают себя и своих угрожающе беспомощных, испуганных соседей, которые перед таким численным превосходством немцев сморщились, ужались до состояния карликовых народов: кто мы? откуда мы? Что делает нас немцами? И что такое, черт побери, Германия?»

Не станем забывать, что вопросы эти возникали в голове человека, который давно задумывался о роли, исторической вине и ответственности немцев и который всё еще винил себя, что в детстве и юности не задавал вопросов.

Тема судеб Германии и поведения немцев неизменно упиралась для Грасса в проблемы культуры. За десять с лишним лет до объединения двух германских государств, о котором тогда и помыслить было невозможно, Грасс говорил о единстве немецкой культуры, ее возможностях в условиях всеобщего отчуждения и вражды, о способах самореализации художника в условиях поделенной Германии. И наряду с одним фантастическим допущением — миллиард немцев в сердце Европы! — возникало другое, чисто личное, почти интимное, но многое раскрывающее в судьбах немецкой культуры, пережившей фашизм и входившей после краха рейха в новое, чуть ли не безвоздушное пространство.

Он представлял себе, как сложилась бы его жизнь, родись он всего на десять лет раньше: не в 1927-м, а в 1917 году. Что такое десять лет в масштабах истории? Ничто, миг. А в судьбе отдельного человека могло бы значить всё.