Гюрги-Дюрги-Дюк

Беседка, в которой они находились, была без стен — только крыша на резных столбиках да спинки высоких скамеек, поставленных квадратом на дощатом полу, засыпанном опавшими, но не сумевшими почему-то пожелтеть листьями. Беседка продувалась ветром насквозь, и Юльку сейчас же стало трясти от холода. Тогда Дюк села рядом с ней на сырую скамью, отобрала у нее авоську, взяла ее запачканные глиной, холодные, как смерть, руки в свои, теплые, и сказала:

— Что ты расшумелась? Мало ли на свете бывает людей с одинаковыми именами?

— Много! — крикнула Юлька и вырвала свои грязные руки из чистых Дюковых рук. — Одинаковых людей — пожалуйста, сколько угодно! Но когда воруют чужих де-дедов!..

Она захлебнулась непослушными словами, отобрала у Дюк свою авоську и решительно звякнула компотом.

— Что же вы так долго к нему собирались? — В голосе Дюк тоже что-то звякнуло. — Что же вы не вспоминали о нем раньше?

— А вот не хотели и не вспоминали! А вот теперь захотели и вспомнили! Не мы к нему подлизываемся, а он к нам! Он виноват перед нами на всю жизнь! И передо мной, и перед мамой!

— А в чем же он виноват?

— А это никого не касается! Никого! Только меня и мамы! И еще папы, если бы он был жив.

— Вы не любите его потому, что он был против, когда твой отец женился на твоей матери, да? — спросила Дюк, и Юлька вздрогнула. Откуда эта семейная тайна известна Дюк?.. — А он был против потому, что знал — твой отец женится на ней, чтобы отомстить другому человеку. Сгоряча, со злости!

— К-как отомстить?.. Зачем? К-когда?

— Когда он поссорился с моей мамой!

— При чем здесь твоя мама?! — закричала Юлька, почему-то совсем перестав заикаться.

— Если бы он не женился второй раз так скоро, все еще можно было бы исправить, — продолжала Дюк, и Юльке вдруг показалось, что она тоже совсем по-Юлькиному подыскивает слова, чтобы не споткнуться на каком-то одном-единственном коварном слове. — А так все запуталось… П-потому что он женился на твоей м-матери… И родилась ты. Он так ничего и не смог распутать…

— О ком ты говоришь? — цепенея, пролепетала Юлька. — О моем папе?!

— И о моем! — сказала Дюк.

Сначала стало тихо, а потом, зашвырнув несколько теплых расшлепанных капель на Юлькины похолодевшие щеки, загрохотал по крыше беседки дождь, похожий на автоматную очередь. Так расстреливают или просто убивают людей…

* * *

В маленьком тесном умывальнике рядом с кухней Дюк долго отмывала Юлькины руки и коленки, и Юлька при этом чувствовала себя совсем маленькой, как в далеком детстве, когда детсадовская няня, вытащив ее из лужи, отмывала под краном…

Потом они вернулись в беседку, куда Дюк принесла для Юльки на тарелке тех самых пирожков. И это снова напомнило Юльке детство, когда за обедом ей почему-то никогда не хотелось ни пирожков, ни супу, а хотелось всегда чего-нибудь необыкновенного — бананов или же крыжовника с соседского двора.

На Юлькину тарелку с нетронутыми пирожками нападали крупные, не сумевшие пожелтеть листья. Юлька дрожащими руками собрала их зачем-то в букет, а Дюк зачем-то сказала:

— Они всегда здесь осыпаются раньше. Наверное, потому, что растут высоко.

— П-почему же ты тоже Юлия? — дрожащим голосом спросила Юлька.

— Когда он с моей мамой разошелся, мама уехала в Казань. А через полгода у нее родилась я, — сказала Дюк. — А он узнал об этом, когда женился второй раз, на твоей матери, и ты появилась на свет… Когда ты родилась, он ведь не знал еще, что родилась я и что мама уже назвала меня Юлией. К-как он хотел.

Теперь Юлька поняла, о какое слово боялась споткнуться Дюк! Она так ни разу и не произнесла этого слова — папа…

— Я хочу к д-деду, — сказала Юлька совсем как маленькая. — П-почему ты забрала его из больницы?

— Знаешь что, — устало отозвалась Дюк, — я все равно тебя к нему не пущу. Он далеко отсюда, на даче у маминых родных… Все-таки ему семьдесят четыре. Давай-ка я лучше провожу тебя. Сейчас уже второй час, мне скоро разносить обед, а одна ты отсюда не выберешься.

Она уложила так и не съеденные Юлькой пирожки в авоську с компотом. Потянув Юльку за руку, как маленькую, заставила ее подняться и вывела из беседки.

Она привела ее к плутающей среди редких деревьев некрутой и не размытой дождем, но ужасно длинной и неуютной тропинке. С тропинки этой было видно все далеко-далеко.

Где-то там, за серыми рельсами, сквозь деревья просвечивала синеватая гладь озера, похожего на Финский залив. Платформа Заозерной станции казалась отсюда, издалека, маленьким серым квадратом. А за озером, в городе, уже было солнце, ни разу не заглянувшее сегодня сюда, на холм. Солнце, отражаясь в оконных стеклах, слепило глаза, и невозможно было отыскать в этом стеклянном блеске окно комнаты, где в старом рояле жило старое эхо…

— Тебе деньги нужны?

— Нет!

— Если будут нужны, скажешь. Я постараюсь приезжать к тебе каждый день. Если ты не уедешь, конечно. Может быть, только завтра я приехать не смогу. Завтра у нас концерт для раненых.

— Для каких раненых?

— Для раненых на войне.

— На той? На Отечественной?..

— На той.