Гюстав Флобер

В марте месяце 1879 года продана лесопильня Эрнеста Комманвиля. Однако сумма далека от того, что можно было ждать; ее хватает только для того, чтобы оплатить долги основным кредиторам. Завод и земли, оцененные в шестьсот тысяч, приносят только двести тысяч франков. А есть и другие кредиторы, с которыми необходимо расплатиться. В их числе Рауль Дюваль и Лапорт. «Это не так плохо, дорогая моя! – пишет Флобер Каролине. – Могло быть и хуже, по мне пусть уж так! Дело сделано, и мы знаем, как к нему относиться! Мы на дне пропасти! На самом дне! Теперь нужно из нее выбраться, то есть суметь жить… Мы можем кое на чем сэкономить – я больше не живу в Париже. Это жертва для моего сердца. Дни настают не очень веселые, но теперь хотя бы я успокоился. Ах! Покой! Отдых! Абсолютный отдых!»[658] Напрасно он сходит с ума, он ничего не понимает в сделках с недвижимостью. Ясно одно: у других кредиторов были гарантии, а у него их нет. Он слепо доверился Эрнесту Комманвилю. И вознагражден за это полным разорением. Но разве мог он поступить иначе, когда речь шла о счастье его племянницы?

В конце марта у него снимают вторую шину, и он делает несколько шагов по кабинету. Узнав о том, что в Париже добрые люди продолжают добиваться для него синекуры, он в который раз сердится. «Не желаю подобной милостыни, каковую, впрочем, я и не заслуживаю, – пишет он одному другу. – Те, кто разорил, должны кормить меня, а не правительство. Я глупый – да! Расчетливый – нет!»

Тем не менее под давлением обстоятельств он соглашается – если представится случай – принять временно пенсию, которую будет получать, как только останется совсем без денег. В любом случае условие: пресса не должна предавать это гласности. «Если вмешается „Фигаро“ или друзья меня с этим поздравят, я буду чувствовать себя неудобно, – пишет он Ги де Мопассану, – ибо, право, совсем не хочется жить на виду у всех».[659] А Каролине следующее: «Есть все основания думать, что мне предложат пенсию, и я на нее соглашусь, хотя это унижает меня до глубины души (поэтому я хочу, чтобы все сохранялось в строжайшей тайне). Будем надеяться, что в это не вмешается пресса! Мне совестно принимать эту пенсию (которую я, что бы там ни говорили, совершенно не заслужил). То, что я не сумел соблюсти свои интересы, еще не причина для того, чтобы родина содержала меня! Дабы не мучиться и жить в ладу с самим собой, я придумал одно средство, о котором расскажу тебе и которое ты, уверен, одобришь… Если это мне удастся, на что я надеюсь, я смогу спокойно ждать смерти… В общем, я предпочту самое скудное, одинокое и печальное существование, нежели стану думать о деньгах. Я отказываюсь от всего, лишь бы жить спокойно, то есть сохранить свободу мысли».[660]

Что касается кратких поездок в Париж, то ему хватит (убеждает он племянницу) и одной кровати в каком-нибудь уголке квартиры, которую она занимает. Врач, осмотревший его, считает, что он может позволить себе эту поездку в мае. Он тотчас объявляет о своем приезде принцессе Матильде и, пользуясь случаем, просит ее повлиять на жюри Салона в пользу картин Каролины: ее нужно выставить в галерее «на видном месте». Кое-как передвигаясь по дому, он беспокоится за свою старую собаку Жулио, которая чахнет на глазах. «Даем ей вино и бульон и поставим нарывной пластырь, – пишет он Каролине. – Ветеринар не удивится теперь, что она выжила. Позавчера его лапы были холодными, мы смотрели на него и думали, что он умрет. Совсем как человек».[661] Жулио поправляется, но все еще очень слаб. Флобер нежно заботится о нем.

Эта едва живая собака заставляет его вспомнить о себе. Однако он не решается еще делать записи, классифицировать их и читать книги по философии для своего «Бувара и Пекюше». Но его беспокоят другие бумаги, написанные в стиле привратника или нотариуса. «Вот подписанная и заверенная квитанция, – пишет он Каролине. – Этими делами я должен заниматься регулярно, каждый месяц, не понимая их смысла. Они все больше и больше раздражают меня. Характер переделать нельзя».[662]

В одиночестве он становится еще более раздражительным. Узнав о смерти Вильмессана, основателя и редактора «Фигаро», он пишет: «Его изобретатель околел, тем лучше! И я не скрываю своего отношения к этому!»[663] А Каролине пишет следующее: «Не занимайтесь моим приездом в Париж. Светская жизнь все меньше привлекает меня, не знаю, когда захочется сесть в поезд. Сама мысль о том, что нужно выйти за порог дома, мне неприятна».[664] Теперь он может ходить, только нужно носить повязку на лодыжке. «Едва я собрался вырвать один из последних коренных зубов, так у меня прострел. Блефарит. А теперь еще и разболелся фурункул, который вчера выскочил на самом видном месте».[665]