Гладиаторы

Император возвратился в залу, где он ужинал, схватил бутылку фалернского, наполнил большой бокал, одним глотком осушил его до половины и с глубоким вздохом удовлетворения поставил его опять на стол. Двор был уже взят, и дворец переполнен врагами. Сопротивление было бесполезно, бегство невозможно. Германцы все еще бились внутри покоев, отстаивая каждый шаг в этих ослепительных коридорах, подле разных дверей, на блестящем, отполированном паркете, теперь более скользком, чем всегда, вследствие пролитой крови. Казалось, картины и статуи со спокойным изумлением смотрели со стены на ужасные удары, какими обменивались в схватке обе стороны, и на всю суматоху этого смертного боя. Но шум приближался все ближе и ближе; германцы падали один за другим и быстро ослабевали. Эска видел, что дело бесповоротно, и с печальным и суровым видом обратился к своим товарищам по опасности.

— Не остается больше ничего, — сказал он, — как умереть достойно человека. Однако, если есть еще какой-нибудь уголок, где бы мог спрятаться цезарь, — прибавил он почти презрительно, — я могу отвоевать ему еще минут пять жизни, если эта блестящая игрушка не сломается раньше.

С этими словами он сорвал со стены азиатский дротик с золотыми украшениями, бросил взгляд на собеседников, как бы прощаясь с ними, и удалился из залы.

Спадон, казавшийся куском дрожащего мяса, одетого в праздничное платье, с украшениями, странно не соответствовавшими его позе, лег у стены и закрыл лицо руками. Но Вителлий, на лице которого появилось выражение почти довольства, вернулся к своему наполовину выпитому кубку и, поднеся его к губам, с решительным видом допил свое фалернское.

Глава XIX В БЕЗВЫХОДНОМ ПОЛОЖЕНИИ

Не в характере Эски было присутствовать при сражении и не принимать в нем участия.

Правда, новые чувства произвели в нем перемену, которая должна была в свое время и на своем месте принести свой плод, так как ни слова проповедника при Эсквилине, ни пример Калхаса, ни кроткое влияние Мариамны не остались без действия на него. Но любовь к бранной тревоге и волнению составляла существенную черту его характера. С самого детства его кровь кипела и клокотала при бряцании стали. Его юность прошла в подвигах войны, и притом благороднейшей из всех войн — имеющей целью защиту отечества против нападений завоевателя. Издавна он привык любить опасность ради самой опасности и теперь чувствовал неодержимое желание сдавить горло трибуну. Он ощупывал острие своего дротика с трепетом дикой радости, прислушиваясь к боевому шуму и торопливо идя по коридору, чтобы соединиться с оставшимися в живых германскими гвардейцами.

Их оставалось теперь едва лишь двадцать человек, и из этих двадцати не было ни одного, кто бы не потерял крови из-за какой-нибудь тяжкой раны. Их белые одежды были окрашены в красный цвет, вызолоченные, блестящие доспехи изогнуты и изрублены, силы были на исходе, и вся надежда на спасение исчезла, но храбрость их не ослабела и, по мере того как сражающиеся падали один за другим, остававшиеся в живых плотнее устраивались в ряды, бились и яростно нападали на обороняющегося врага.

Трибун и его отборная шайка, подкрепленная многочисленным отрядом менее искусных гладиаторов, теснили их все более и более. Плацид, ловко владевший саблей и отличавшийся большой физической силой, виднелся в первом ряду. Казалось, один только Гиппий мог бы поспорить с трибуном в беззаботной отваге, хотя Гирпин, Евмолп, Люторий и все остальные зарабатывали свою плату с педантической честностью и вели себя как и всегда, как будто бой был единственным делом их жизни.

Когда Эска приблизился к месту битвы, трибун один на один бился с огромного роста противником. В одну минуту они сжали друг друга в своих тесных объятиях, затем разделились с такой быстротой, как и сошлись, причем германец со стоном упал навзничь, а трибун взмахнул своей саблей, красной от крови по самую рукоять.

— Euge, трибун! — воскликнул Гиппий, находившийся подле и в эту минуту отразивший с необычайной ловкостью удар, направленный в него товарищем убитого. — Удар нанесен славно и артистически!

Увидев ненавистное лицо своего врага, Эска бросился на него, как тигр, и, застав его врасплох, занес над ним такой быстрый и сильный удар, который сразу покончил бы все счеты между ними, если бы у Плацида не нашлось другого средства для защиты, кроме его ловкости: начальник бойцов, глаз которого, казалось, сразу обнимал всех сражающихся, ударил своей короткой саблей по изогнутому оружию бретонца, и острие дротика упало на пол. Рука Гиппия поднялась, чтобы нанести ему смертельный удар, как вдруг Эска почувствовал, что он валится на землю, сбитый жестоким ударом кулака, и что на него всей тяжестью падает что-то огромное, мешающее ему подняться.