Гладиаторы

Показав на свои запыленные одежды и замаранные во время работы руки и лицо, он смело обвел взглядом старейшин, по-видимому, скорее ожидая от сената его ответа, чем готовясь дать отчет обвинителю.

– Этих доказательств, – сказал он, – было бы, в случае надобности, достаточно для свидетельства того, что Элеазар Бен-Манагем ни на минуту не сходил со своего поста. Мне стоило бы только снять одежду, чтобы показать более важные знаки моей верности и патриотизма. Я не щадил ни своей крови, ни крови родных и дома отца моего ради защиты Иерусалима. Вот эта правая рука огрубела, отражая мечом и копьем врагов Иуды, и я скорее отсек бы ее левой рукой, чем протянул в знак дружбы к римлянам или язычникам. Иоанн Гишала, муж крови и хищения, бросай твое обвинение смело: я могу на него ответить!

Иоанн в ярости выступил вперед, но его остановил голос почтенного длиннобородого сенатора.

– Неуместно, – сказал старец, – обвинителю и обвиняемому препираться перед лицом совета. Иоанн Гишала, мы предлагаем тебе тотчас же изложить дело сенату и предупреждаем тебя, что недоказанное обвинение падет на голову обвинителя.

Лицо Иоанна исказилось улыбкой триумфа.

– Старейшины Израиля, – сказал он, – я обвиняю Элеазара Бен-Манагема в том, что он делал предложения врагу.

Элеазар содрогнулся, но самообладание тотчас же возвратилось к нему. Между ним и Иоанном начинался беспощадный бой. Но теперь ему нельзя было показать вида, что для его влияния среди народа опасно такое критическое положение. И он немедленно дал отпор.

– А я отвечаю, – с негодованием воскликнул он, – что я скорее пронзил бы себя мечом, чем вошел бы в сделку с римлянами.

Шепот одобрения послышался в собрании после этого отважного заявления. Обвиняемый был лицом слишком влиятельным среди знати и национальной Иерусалимской партии, из которой преимущественно состоял совет. Если бы Элеазар мог доказать, что он не входил ни в какие сношения с Титом, он одержал бы явный триумф над противником, и, по правде, слишком мало личного тщеславия было в его желании достигнуть главенства. Это был фанатик и патриот. Он верил, что все позволительно ради Иерусалима, и, рассчитывая на тайный ход, через который Калхас вышел из города в римский лагерь, был уверен, что через него же он должен будет и возвратиться. Благодаря предосторожностям Иоанна он еще ничего не знал о приходе брата к большим воротам и аресте. И он решил по-прежнему отрицать измену и положиться на свое личное влияние, чтобы выйти победителем.

– Замечено общение с римским полководцем одного из людей его дома и его семьи, – произнес Иоанн с уступчивостью и колебанием, так как он заметил благоприятное впечатление, произведенное его противником на совет, и для своей выгоды хранил под конец самые решительные доказательства, чтобы посредством их резко изменить общее мнение.

– Я отрицаю это, – твердо сказал Элеазар. – Чадам Бен-Манагем нечего делать с язычниками.

– Я обвиняю одного из рода Бен-Манагем, – настаивал Иоанн, все еще обращаясь к старейшинам – Я могу доказать, что его видели идущим между лагерем и городом.

– Пусть кровь его падет на его голову! – торжественно воскликнул Элеазар.

У него была смутная надежда, что, вероятно, арестован какой-нибудь несчастный, полумертвый от голода и пытками голода вынужденный войти в сношения с врагом.

Иоанн бросил взор назад, на своих приверженцев, собравшихся у дверей, ведущих в храм.

– Я не говорю без доказательств, – сказал он. – Пусть введут пленника!

В толпе началось движение и послышался шепот, почти тотчас же прекратившийся, так как во дворе показалось двое молодых людей, ведущих человека со связанными руками и с покрытой плащом головой.

– Элеазар Бен-Манагем, – произнес Иоанн ясным и звучным голосом, – подойди и скажи правду: разве этот человек не брат твой?

В ту же минуту плащ был снят с головы пленника, и все увидели кроткое и спокойное лицо Калхаса, смотревшего на совет без робости и удивления.

Сенаторы переглянулись в беспокойстве и изумлении. Казалось, Иоанн действительно способен был доказать обвинение, брошенное против человека, внушавшего столько доверия всему Иерусалиму. Обвинитель, стараясь казаться спокойным и чуждым предубеждению, продолжал холодным тоном: