«Гладиаторы» вермахта в действии

Путь к войне для Гитлера не был легким и в 1939 г.: помимо немецкой общественности, совершенно не принимавшей мысль о войне, в то, что Германия сможет выиграть войну на Западе не верили не только генералы, но и партийная верхушка, которая, впрочем, была абсолютно лояльна фюреру. Тогда Гитлер представил дело так, что его вынудили к войне, которой он не желал и к которой не стремился. Надо признать, что роль жертвы ему вполне удалась по той причине, что для немецкого сознания территориальные решения Версальской конференции о границах с Польшей и о существовании экстерриториальной части Германии — Восточной Пруссии — были абсолютно несправедливыми. Версальским договором Польше была передана прежняя немецкая область — прусская провинция Познань, значительная часть Западной Пруссии и часть Силезии. Получилось так, что на Западе Польши осталось несколько сот тысяч немцев, а на Востоке — 6 миллионов белорусов и украинцев, которых Сталин хотел вернуть в состав российского государства. Для Гитлера вполне реальные и осязаемые несправедливости Версальской системы давно стали абстракциями, которые он хладнокровно использовал в своей собственной игре: в противном случае после решения проблемы Судет в сентябре 1938 г. он прямо бы сказал своим европейским партнерам, что помимо судетской проблемы у немцев есть еще одна «болячка», не дающая покоя немецкому народу и без ликвидации которой не может быть и речи о стабильном мире в Европе — это пресловутый «польский коридор» и Данциг. Но об этом Гитлер ничего не сказал и ни у кого не попросил помощи в мирном решении этого вопроса. После Мюнхенской конференции он в очередной раз декларировал «вечный мир» и полное удовлетворение немецких национальных чаяний, что было ложью. На самом деле, Гитлер планировал решить проблему «коридора» и Данцига непосредственно с поляками. Манштейн вспоминал, как Гитлер заявил однажды, что «никогда не повторит ошибок некоторых государственных деятелей, развязавших в 1914 г. войну на два фронта. И что он не идиот, чтобы из-за Данцига или “польского коридора” ввязываться в войну». На самом деле до весны 1939 г. ОКХ не имел в своем портфеле плана стратегического наступления на Польшу^{118}.

Спонтанность гитлеровского решения о войне с Польшей была связана и с тем, что после смерти Пилсудского во главе Польши оказались совершенно безответственные политики, полагавшиеся на помощь Запада и разглагольствовавшие о мощи польской армии, тем самым будто специально провоцируя Гитлера. У последнего однажды произошел истерический припадок (по видимости, разыгранный) при упоминании о польских уланах, которые, по словам варшавских политиков, будут гарцевать по улицам Берлина уже через пару недель после возможного нападения Германии на Польшу.

В 20-е гг. в Берлине и Москве Польшу представляли как переходное образование, угнетающее национальные меньшинства. После Мюнхенской конференции германские политики предъявили Польше счет за свою лояльность в момент оккупации польскими войсками тех районов Тешинской Силезии, которые в 1920 г. по решению Антанты отошли к Чехословакии. 24 октября 1938 г. Риббентроп на встрече с польским послом Липским предложил урегулировать польско-германские проблемы путем присоединения Данцига к Германии и строительства «экстерриториальной автострады и железной дороги через польское Поморье»^{119}. Это предложение неоднократно повторялось, но не было принято поляками. В итоге все надежды Гитлера договориться с католической (как и другой союзник Германии — Италия), антисемитской и антибольшевистской Польшей пошли прахом.

С другой стороны, эта гитлеровская спонтанность в решении напасть на Польшу не была лишена внутренней логики в рамках гитлеровских представлений о путях ревизии Версальской системы, и как армия, так и немецкое общество в целом были «загипнотизированы» этой логикой, ибо речь шла о землях, которые 150 лет до этого уже считались немецкой территорией^{120}. В вермахте на этот раз уже не нашлось еще одного генерала Бека, который бы осмелился выступить с критикой рокового решения (как это было в марте 1938 г.). Хотя Гудериан писал, что «в момент начала войны с Польшей настроение армии было подавленным и не будь пакта с Россией вероятно, многое было бы еще труднее. С тяжелым сердцем мы начали войну, и не было ни одного генерала, который ратовал бы за нее»^{121}.