Глаголют стяги

Озлобленные степняки всякими хитростями, на которые были они всегда великие мастера, отманили от Муромца дружинников и, как муравьи на крота, бросились со всех сторон на суздальского богатыря. Его красная, липкая палица со свистом носилась вокруг него, и трещали черепа степняков под её ударами, как спелые арбузы. И вдруг Урень, былой дружок Варяжка, набросил сзади на Муромца аркан, который, как змея, обвил богатыря в грудях.

— Вр-решь!.. — засмеялся суздалец и, чуть понатужившись, разорвал аркан словно паутину. — А этого хошь?

И Урень с развороченной головой повалился под ноги коня.

Ещё удар — и палица задребезжала: раскололась. Муромец бросил её и схватился за меч. Но меча в ножнах не было. Он оторопел: что за диво?! Нюжли обронил?.. Или спьяну опоясать забыл?! А широкие петли с одной стороны, с другой стороны, сзади, отовсюду обвивали его, как змеи… И общими силами сбросили его печенеги с коня и с диким воем облепили его со всех сторон. Один старик вонзил ему под шею меч, и вынул его окровавленный, и загоготал… В бешенстве яром летели со всех сторон дружинники — и Емин, новогородец разгульный, и Сирко Благоуродливый из славного Галича, и славный Рохдай, и Тимоня Золотой Пояс, и Ратибор с Поморья, и недавно прибывший с Белаозера, из земли Ростовской, Буревой, молодой да весёлый… — и над стынущим уже телом северного богатыря началась бешеная сеча.

Печенеги были разбиты наголову, но ещё долго, разгоревшись, преследовали их по степи витязи, теша сердца в схватках молодецких…

В глубоком чернозёме, на раздорожье степном, неподалёку от Днепра старого схоронила русская рать своего богатыря. И насыпали высокий курган над ним, и справили по обычаю прадедовскому тризну шумную с поездьством буйным, и погоревали… И Володимир, поставив по обету, который он под мостом дал, в Василёве церковь-однодневку, начал на радостях освящения нового храма пировать. Пир, как отметил потом летописец, продолжался целых восемь ден подряд и, «еле можаху, потянулась рать под глаголы стягов на Киев…».

А сзади, «в поле незнаеме», на раздорожье, курган новый засинел в глухой степи, одинокий… Весной, когда поднимется из земли парной молодая, весёлая вершь, озимя, отдыхают на нём пегие аисты, а то жерав серый присядет, а как подымутся хлеба, заколосятся, полудницы вьют себе на нём венки из васильков да из маков, и дремлет дед-полевик, рад солнышку, а в лунную ночь водят вкруг него свои светлые хороводы берегини-русалки. И раз, когда бронзовые от солнца, белозубые девки вышли в пшеницу к кургану бороду Велесу завивать, как то по обычаю дедовскому полагается, набрёл на них пыльной дорогой отец Берында, с дрянной бородёнкой своей и беззубым ртом, сердитый человек, которого Володимир попом в своей церкви-однодневке сделал.

— Опять беса тешите? — застучал он на девок подогом. — Опять вашему бесову Велесу бороду завиваете?..

И бойкая Гапка обратила к нему загорелое лицо и блеснула белым оскалом жемчужных зубов.

— И чего ты, батька, все лихуешься попусту?.. — сказала она. — Не хошь Велесу, так мы, пожалуй, Христу-батюшке бородку завьём… Все одно…

И Берында, плюясь, и ругаясь, и творя молитву, пошёл к Василёву, а девки окаянные вдруг составили хоровод вкруг него и плясали, и плескали в ладоши безо всякого стыдения… Поп трясся и крестился: уж не полудницы ли, грешным делом? Свят, свят, свят… А девки, видя испуг его, от хохота прямо с ног валились…

И так и лежал один в степи богатырь северный, оберегая Русскую землю даже в самой смерти своей… А в Киеве, в гриднице высокой, Боян уже славил подвиги его в песнях застольных…

XXXV. ЖЕРТВА НЕВОЛЬНАЯ

Что ми шумить, что ми звенить далече, рано, перед зорями?..

Окрестили с грехом пополам Чернигов северский — и попики во все стороны от града лучами пошли в леса, гоня перед собой нечистую силу лесную не столько силою честного креста, сколько силою воинскою: без доброго прикрытия воев батюшки углубляться в эти ржавцы, мхи, дрягвы и дебри опасались…

Вверх по Десне светлой, к Боровому, цветущими берегами выступил по весне отец Ядрей-Федорок-Михаил. Он давно ждал этого дня, и в душе его была вешняя буря. На нём был и иматий широкий, и на голове скуфья, на ногах лапотки новенькие — все как полагается, и ехал он степенно на добром коньке, как отцу духовному прилично, но в душе был он всё тот же почти лесовик Ядрей. Он невольно прислушивался к птичьему граю и ухозвону, и жутко ждал, не закричит ли вверху древа див и не шевельнётся ли в дуплине вековой нежить какая, и, чуть что, творил молитву-заклинание…