Гламур

— Аппарат воспринимал предложения Косыгина как угрозы своему благополучию и поэтому ждал любой возможности продемонстрировать Брежневу, что реформы опасны для страны. Такая возможность представилась в августе 1968 года, когда в Прагу вошли войска Варшавского договора — это была критическая точка. Вся эта история больнее всего ударила по экономическим реформам — любой намек на либерализацию воспринимался как повторение чехословацкого опыта со всеми соответствующими выводами. А ведь мы должны были осуществить то, что произошло во всем мире — компьютерную революцию, зеленую революцию. А мы просто их проспали. Люди, возглавлявшие страну, жили предыдущей эпохой индустриального типа. Сталин в 1946 году говорил — мол, нам надо производить столько-то угля, столько-то стали, и мы решим все проблемы. Вот это было мышление индустриальной эпохи. Оно у нас тогда достаточно прочно сидело в мозгах, а мир к концу шестидесятых уже вступал в новую технологическую ситуацию, требовались принципиально новые подходы, и общественное сознание не было готово к этому, оно законсервировалось.

Я спрашиваю Абалкина, зачем же тогда существовали все эти академические институты, если они не сумели доказать властям необходимость перевода экономики в постиндустриальную стадию. Академик разводит руками:

— Могла ли как-то в этом помочь наука — большой вопрос. Наверное, могла бы, если бы более решительно ставила вопросы. Но ведь на нас все идеологические штампы висели.

О благоприятной для Советского Союза конъюнктуре на нефтяном рынке, сложившейся ближе к концу косыгинского премьерства, Абалкин отзывается в менее драматических тонах:

— Фактор цен на нефть никогда не был таким критическим, как сегодня. Цены на нефть не обеспечивали, как сейчас, двух третей бюджета.

V.

Конечно, как и всякий советский романтик, Абалкин уверен, что тот экономический успех, который в последние десятилетия переживает социалистический Китай, мог бы случиться и в Советском Союзе — если бы не локальные ошибки:

— Союз мог бы пойти по китайскому варианту. Я говорил об этом много, и с Горбачевым уже в нынешние времена разговаривал о том, что одной из наших ошибок было то, что мы не начали насыщение потребительского рынка товарами. Потому что, если вы насыщаете рынок достаточным количеством продовольственных товаров и продукцией сельского хозяйства, то вы получаете базу, на которой можно проводить любые реформы. И он согласился со мной. Но Горбачев очень увлекающийся человек, он постоянно менял свои позиции, ему тоже не хватало стратегического мышления. У Брежнева — у него мышление было стратегическое, но индустриальной эпохи, ориентация на чистый количественный рост сидела в крови. Мы этим гордились, мы показывали наши преимущества, у нас был ряд прорывных областей от ядерной бомбы до Гагарина, и это тоже, конечно, надо в зачет Советскому Союзу поставить. Но это все достижения прежней эпохи, а потом пришел Горбачев. А кем он был? Воспитанником бюрократической системы, хозяйственником никогда не был. Ну, на комбайне ездил...

VI.

Из правительства Леонид Абалкин ушел в декабре 1990 года вместе с Николаем Рыжковым — Рыжков слег с инфарктом, Абалкин вернулся в институт. Но в Кремле он все-таки еще окажется — на один день в августе 1991 года, после того как из Фороса в Москву прилетит Михаил Горбачев.

— Он сразу, как вернулся из ссылки, пригласил в Кремль человек 15-20 — политиков, экономистов, тех, которые не поддержали ГКЧП. Мы сидели у него в кабинете, слушали новости. С раннего утра до ночи сидели, нам бутерброды приносили, потому что даже пойти пообедать не было возможности. Толпа хотела идти громить здания КГБ и ЦК, и Примаков при всех звонил Попову Гаврилу Харитоновичу, просил остановить все эти действия. Тот остановил. Горбачев тогда же, при нас, назначил новых министра обороны, министра МВД и других силовиков, но через день Ельцин все эти указы отменил.

Больше с властью академик Абалкин никаких дел не имел, и даже можно уловить нотки злорадства в его рассказе о том, как другой знаменитый в те годы академик-экономист Станислав Шаталин, пользовавшийся особой благосклонностью Горбачева, однажды уже после смены власти по привычке зачем-то набрал на «вертушке» номер приемной президента:

— Десять или двадцать раз звонил — не соединяют, никак. А потом ему кто-то сказал: «Знаешь, а тебя ведь никогда с Ельциным не соединят». Это при Ельцине, собственно, и началось, раньше такого никогда не было, что самая сложная проблема и самый дорогой капитал — доступ к уху президента.

Я подхватываю — ну да, теперь у уха президента дежурит другой экономист, Евгений Гонтмахер, и Абалкин с гордостью кивает — да, мол, Евгений Шлемович заведует у нас сектором социальной политики. «Очень сильный человек, и очень резко пишущий. Но я его очень поддерживаю».