Глас Господа

– Может, – ответил я. – Допустим, мы переслали по телеграфу генотип человека, а получатель депеши, изучив ее, воссоздал одни лейкоциты. Тогда он имел бы что-то вроде амеб и множество неиспользованной информации. Вряд ли верно прочел телеграмму тот, кто вместо целого человека синтезировал кровяные тельца.

– Так велика разница?

– Да. Мы использовали от двух до четырех процентов всей информации, но даже эти проценты, возможно, на треть состоят из наших же домыслов, из того, что мы сами вложили в перевод, руководствуясь своими познаниями в стереохимии, физике и так далее. Если тем же манером расшифровать генотип человека, то и лейкоцитов никаких не получишь. Разве только мертвую белковую взвесь… Кстати, сделать нечто подобное было бы очень полезно, тем более что генотип человека расшифрован процентов на семьдесят. Но на это у нас нет ни времени, ни денег.

Еще его интересовала возможная разница в развитии между нами и Отправителями. Я сказал, что, по расчетам фон Хорнера и Брейсуэлла, наиболее вероятна встреча с цивилизацией, насчитывающей около двенадцати тысяч лет; но, по-моему, вполне реален и миллиардолетний возраст Отправителей. В противном случае передача «жизнетворного» сигнала не находит рационального объяснения: за дюжину тысячелетий жизнь не создашь.

– На долгий срок, должно быть, они выбирают свое правительство, – заметил Макмаон.

Он спросил, стоит ли в таком случае продолжать Проект.

– Если юный головорез, – сказал я, – отнимет у вас чековую книжку и шестьсот долларов, то, хотя он и не сможет снять миллионы с вашего счета, вряд ли он будет особенно огорчен. Для него и шестьсот долларов – куча денег.

– Этот юный головорез, по-вашему, мы?

– Вот именно. Мы можем веками питаться крохами со стола высокоразвитой цивилизации. Если будем вести себя благоразумно…

Тут я, может, и добавил бы кое-что, да прикусил язык.

Макмаон пожелал выяснить мое личное мнение о Письме и его Отправителях.

– Они не рационалисты, по крайней мере в нашем понимании, – ответил я. – Знаете ли вы, сенатор, какая у них «себестоимость»? Допустим, они располагают энергией порядка 10⁴⁹ эргов. Тогда мощность отдельной звезды – а именно такая мощность нужна для посылки сигнала – для них то же самое, что для нас в Штатах – мощность крупной электростанции. Скажите, согласилось бы наше правительство расходовать – в течение сотен и тысяч лет – мощность такого комплекса, как Боулдер-Дам, чтобы помочь возникновению жизни на других планетных системах, будь это возможно при столь микроскопических затратах энергии?

– Мы слишком бедны…

– Но доля энергии, израсходованной на столь благородную цель, в обоих случаях одинакова.

– Десять центов по отношению к доллару – не то же самое, что миллион по отношению к десяти миллионам.

– Да у нас ведь именно миллионы. Космическая пропасть, разделяющая нас, меньше, чем пропасть моральная. У нас миллионы людей умирают от голода здесь, на Земле, а они заботятся о том, чтобы возникла жизнь на планетах Кентавра, Лебедя и Кассиопеи. Я не знаю, что там, в Послании, но при их альтруизме там не может быть ничего, что могло бы нам повредить. Одно слишком противоречит другому. Конечно, подавиться можно и хлебом. Я рассуждаю так: если мы с нашими порядками, с нашей историей достаточно типичны для космоса, Послание нам ничем не угрожает. Ведь вы об этом спрашивали, правда? Они должны хорошо знать «цивилизационную постоянную» Вселенной. Если мы – отклонение, меньшинство, то они и это примут, вернее, должны были принять во внимание. Но если мы – редчайшее исключение, чудище, диковинка, которая попадается раз в десять миллиардов лет в одной галактике из тысячи, – такую возможность они могли не учитывать в своих расчетах и планах. Так или эдак, они невиновны.

– Вы произнесли это, как Кассандра, – сказал Макмаон, и я видел, что ему, как и мне, не до шуток.

Мы поговорили еще, но я не сказал ничего, откуда можно было бы заключить – или заподозрить, – что Проект вступил в новую фазу. И все же я был недоволен собой: мне казалось, я слишком разоткровенничался, особенно под конец. Вероятно, на мысль о Кассандре наводили моя мимика и интонации – ведь следил я прежде всего за словами.

Я вернулся к своим расчетам и с Белойном увиделся только после отъезда сенатора. Айвор был раздражен и удручен.

– Макмаон? – спросил он. – Приехал обеспокоенный, уехал довольный. И знаешь почему? Не знаешь? Администрация боится успеха – если успех окажется слишком велик. Боится открытия, которое имело бы военное значение.

Это меня поразило.

– Он сам тебе это сказал?

Белойн рассмеялся над моей наивностью: