Глас народа

Он и сегодня напоминает, какое глубокое впечатление произвела на него встреча с Лецким, радушие, доброта и внимание столь именитого москвича. Переживает свое недолгое трехдневное гостеванье в Москве — какое счастье жить в этом городе! Трех дней оказалось вполне достаточно, чтобы понять: на всем белом свете не существует других городов, как нет и других вариантов судьбы.

Лецкий неспешно читал эти строки, читал похвалы, ему адресованные, пылкие, неумеренно щедрые — еще шажочек и станут лестью — и понимающе улыбался. Не нужно судить молодца слишком строго, гораздо гуманней — его понять. Ну да, изо всех силенок цепляется за хрупкую ниточку землячества, он, Лецкий, единственное звенышко, которое в представлении юноши связывает с роскошной столицей. Больше того, он — заветная дверца, в которую малый стучится письмами. Наивно, смешно, а все–таки трогательно. Были и у Германа Лецкого те же бессонные южные ночи, сходные поиски покровителя. В сущности, этот взволнованный птенчик не так уж не прав — у любой биографии мало приемлемых вариантов.

Он положил письмо на стол, снова подумал с неудовольствием о принятом им предложении Гунина, а если по правде — о поручении. Можно сказать и жестче — задании. Нечего подбирать слова. Обманывать себя не приходится. Играешь в игру — соблюдай ее правила. Он–то уже давно не мальчонка и знает, что такое Москва. Москва бьет с носка, не вчера придумано. Множество строк, ограненных рифмами, сложили о ее доброте и о ее очаровании, потом их положили на музыку, стали восторженно распевать, песням, как водится, люди верят, песни легко проникают в душу. Но он не позволит забить себе голову и задурить ее сладким мотивчиком. Он знает, к кому добра Москва. Разве что — к трезвым и недоверчивым.

Он хмуро всматривается в окно. В полуночной фронтовой тишине слышно размеренное дыхание умолкнувшей, но грозной громады. Он знает: молчание это обманчиво. Знает, что с первою дрожью света у отдохнувшего Левиафана сразу же зашевелятся челюсти.

3

— Я же сказала, что ты звереныш, — устало проговорила гостья.

Выпростала из–под одеяла смуглую, все еще крепкую ногу, вытянула во всю длину, потом, приподняв над грешным ложем и наклонив, как пизанскую башню, стала разглядывать ее, точно чужую, впервые увиденную. С протяжным вздохом произнесла:

— Хоть час, да мой. А теперь — домой.

— Стихи хоть куда, — одобрил Лецкий.

Он все еще не пришел в себя. Уже давно он не становился такой мгновенной и легкой добычей. Утром нежданно раздался звонок, он удивился, услышав в трубке голос Валентины Михайловны. Она справилась о его самочувствии. Он, еще более удивленный, заверил ее, что в добром здравии. Гунина сказала, что рада оптимистическому бюллетеню, он очень кстати, надо бы встретиться. Лецкий, немало заинтригованный, осведомился, куда явиться. Она пояснила, что предпочла бы сама навестить его — так ей удобней. Пусть объяснит, как сподручней и легче приехать к нему — она за рулем.

Лецкий стоял у окна и раздумывал, что означает этот звонок. Похоже, он вступает в мир тайн, возможно, перед ним приподнимут край занавеса, пусть самую малость. Во всяком случае, он будет сдержанным, сам не проявит своей пытливости.

В арку вальяжно и чинно вплыла синяя лодочка на колесах, пришвартовалась почти у подъезда. Спустя мгновение из нее вышла царственная Валентина Михайловна. Спустя минуту раздался властный нетерпеливый дверной звонок. Он торопливо пошел впустить ее, еще раз напомнив себе о сдержанности — пусть скажет сама, зачем он понадобился. То, что сочтет необходимым. Очень возможно, она выполняет еще одно поручение мужа.

Она оглядела его с улыбкой:

— Примете?

И, не дождавшись ответа, вошла в его крохотную прихожую.

— Справляетесь без женской руки?

Лецкий развел руками:

— Стараюсь.

Она согласилась:

— Могло быть хуже.

Не то спросила, не то предложила:

— Кирнем?

Он живо поставил на стол еще непочатую бутылку и два миниатюрных стаканчика.

Она сказала:

— Будем здоровы.

Выпила, тыльной стороной крупной ладони утерла губы и улыбнулась:

— Ну что, дружок? Время терять — великий грех. Его не купишь и не воротишь.

Теперь она раскинулась рядом, посмеивается и благодушествует, приходит в себя после сражения. Сам он не мог понять, что испытывает. Чертовы вельможные бабы. Что они хотят, то и делают.

Она неожиданно ухмыльнулась, будто подслушала его мысли.

— Жалко, что ты себя не видишь. Грустное зрелище. Бедный Герман прощается со своей невинностью.

Лецкий озлился. Она права. Реакция, точно я юный птенчик. Вроде того, что шлет мне письма. Вдруг и напомнит о себе дремотное мое захолустье. Нет–нет, да и толкнется: я здесь. С дурацкой способностью удивляться. Я — суть твоя, родовое тавро. Сам виноват. Охоч ностальгировать.

Он усмехнулся:

— Все так и есть. Кроткий, стеснительный. Очень робкий. А главное — не привык к подаркам. Наоборот — неизменно расплачиваюсь.

— Ух ты, какое у нас самолюбие. Не дуйся. Ты и сейчас расплатился. Кто спорит? Труженик, работяга.

И вдруг сказала: