Глаша

– Так знамо дело: он мужчина. Какой с него спрос? Это ведь, как в народе говорят: «сучка не захочет – кобель не вскочит»… Ну это я так… По старинке… Просто, оно как? Ежели бы кто из деревенских наших, так я бы, можа, и смолчала. Что с дур возьмешь? А эта-то ведь из блахородных. И туда же, – с видом обличителя нравственных пороков, закатив глаза и цокая языком, Петровна качала головой, повязанной черным монашеским платком.

– Да уж, голубушка, вот это ты новость мне поведала. И что же теперь делать? Надо постараться, избавиться от Глашки побыстрее. Была бы она крепостная, я бы высекла ее розгами с удовольствием, да по заду голому, бесстыжему: живого места бы не оставила! А так… я придумаю, что с ней сотворить и какое наказание назначить. Ты, пока молчи, виду не подавай. Да загрузи ее работой, хватит ей, лентяйке и дармоедке прохлаждаться.

Петровна поцеловала у барыни ручку и вышла, вполне удовлетворенная этим разговором и своим хитроумным доносом.

Глаше повезло только в одном: когда она подходила к дому, барыня находилась на дворе другого господского дома и на террасе пила чай с Владимиром. До слуха Глаши доносились громкие, оживленные голоса и смех матери и сына. Глаша шла по двору, опустив голову, и стараясь ни на кого не смотреть. Хотелось поскорее добраться до крыльца так, чтобы ее никто не увидел. Эти последние шаги давались с большим трудом, как и все старания: сделать спокойное и независимое лицо. Недалеко от крыльца она увидела двух работниц: они косо смотрели на нее и шушукались меж собой.

«Господи, как стыдно, – лихорадочно думала Глаша. – Еще платье это с оборками, так нелепо. И волосы толком нечесаны. Господи, спаси и сохрани меня, грешную! Зачем они так смотрят?»

– Разъебли, видать, уж всю, – услышала она позади себя.

– Что?! Что вы, сказали? Вы, ведь, что-то сказали? – спросила, заикаясь, как молнией пораженная, Глаша.

– Да я вот, Акулинушке говорю: расцвели ужо вовсю георгины в палисаднике у хозяйского дома, – нарочито оправдываясь, лукаво отвечала ей одна из баб. Проговорив это, она дурашливо сморгнула глазами и прыснула в красный кулак.

Но Глаша четко слышала, что они сказали, на самом деле. «Боже мой, какой, стыд!», – думала она, дрожа всем телом. Она добралась до своей комнаты, кинулась на подушку и горько заплакала. Весь день к ней никто не входил.

Анна Федоровна, после некоторых раздумий решила, что будет лучше, если она не станет выяснять отношения с племянницей. Она посчитала, что подобные разговоры будут ниже ее достоинства, и решила «наградить»

Глашу своим полным молчаливым презрением. Она еще больше утвердилась в намерении искать Глафире Сергеевне будущего мужа. Барыня стала мысленно перебирать имена всех возможных кандидатов в супруги. Но вспоминая каждого холостого мужчину, она приходила к выводу: что все они были наделены множеством приятных добродетелей. Все эти мужчины были слишком хороши для этой «презренной мерзавки», которая с распутством и радостью отдалась благородному красавцу Вольдемару. Очень уж хотелось найти кого-нибудь похуже, некрасивее и злее.

«Я бы с радостью отдала ее замуж за убогого Митяя», – со злорадством размышляла она. Несчастный юродивый Митяй – сын ключника, от рождения отличался слабоумием, был горбат и уродлив. С его перекошенного, большого и одутловатого лица не сходила глупая блаженная улыбка. Он часто и громко шмыгал мокрым, сопливым носом, огромные паучьи руки размазывали по лицу слюни, текущие из впалого, как дыра, беззубого рта.

Все деревенские его жалели, и каждый считал своим долгом зазвать ко двору и накормить горемыку.

Анна Федоровна даже рассмеялась от удовольствия при мысли об этом забавном мезальянсе. Она понимала, что этот поступок был бы очень уж бессердечным и абсурдным. «Нет, меня бы, возможно, все осудили. Хотя… кто они такие, чтобы указывать мне – своей хозяйке?» – фантазировала Анна Федоровна. Её воображение так разыгралось, что она живо, в деталях представила себе картину покорного возлежания племянницы под уродливым телом горбуна. «Жаль, что сие действо скорее невозможно. Ну, ничего, уж я-то ей пропишу ижицу! Она у меня еще попляшет. Вмиг, весь румянец со щек бессовестных слетит», – мстительно размышляла она.

На следующее утро, рано на рассвете к Глаше в комнату, почти без стука, вошла старшая горничная Петровна и сказала, как приказала:

– Хватит уже почивать, милочка. Барыня приказали-с вам делом заняться. Позавтракайте в девичьей и приходите ко мне в комнату, я вам работы дам на день. Да оденьтесь поскромнее, пожалуй. Нечего тут оборками, да телесами щеголять.

Глаше было очень обидно и от этих слов и от тона, с которым все это произносилось. А еще большую обиду доставило то, что ее послали завтракать не в господскую столовую залу или на террасу, а в девичью комнату, где обедали дворовые бабы и «девки». Хотя, по правде говоря, девственных девок-то в поместье не осталось ни одной, благодаря стараниям барина и его приказчика. Все почти были «порчены». Но никто и никогда об этом не говорил вслух. Все боялись гнева молодого хозяина.