Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

– Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвящённые не мне, даже не предупредив меня. И второе – это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам».

Вот Лили Брик и пустила в ход свою «колющую» месть!

Реакция на «укол»

Павел Лавут:

«Уже под утро Маяковского с трудом упросили прочитать стихи».

Почему «с трудом?». Ему, видимо, не хотелось развлекать этих людей. Но потом он нашёл стихотворение, которое давало достойный ответ именно этим людям – «Хорошее отношение к лошадям». Оно о лошади, упавшей на московской улице, и о толпе, хохотавшей над бедной конягой.

Лев Кассиль:

«И разом все посерьёзнели вдруг. Уж не шутка, не весёлые именины поэта, не вечеринка приятелей – всех нас вдруг подхватывает, как сквозняк, пройдя по всем извилинам мозга, догадка, что минуту эту надо запомнить…

А он читает, глядя куда-то сквозь стены:

Лошадь, не надо.

/ Лошадь, слушайте —чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка, все мы немного лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».

Сразу вспоминается фраза, брошенная Маяковским Лили Юрьевне в ответ на её вопрос, не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны – «эта лошадь кончилась, пересел на другую».

И хотя концовка у прочитанного стихотворения была оптимистичной – лошадь поднималась и отправлялась в стойло:

«И всё ей казалось – / она жеребёнок,
и стоило жить / и работать стоило

»,

оптимизмом от прочитанного стихотворения не веяло.

«Оно прозвучало более мрачно, чем обычно», – вспоминал Павел Лавут.

А Маяковский, завершив чтение, ушёл в свою комнату и, как написал потом Лев Кассиль…

«…долго-долго стоял там, облокотившись о бюро, стиснув в руке стакан с недопитым чаем. Что-то беспомощное, одинокое, щемящее, никем тогда ещё не понятое проступает в нём».

Эту неожиданную мрачность заметили многие. Но почему-то никто не попытался выяснить, что же стало причиной неве-сёлости поэта.

В самом деле, что?

Бенгт Янгфельдт (явно со слов Лили Юрьевны) написал, что Маяковский появился в Гендриковом «нарядный свежевыбритый, улыбающийся» и даже пытался подыгрывать весёлым розыгрышам, которыми его встретили, но при этом всё равно «выглядел очень подавленным».

Возможно, пришедший на празднование поэт и в самом деле поначалу улыбался. Но, увидев 40 бутылок шампанского в ванной и Юсупа Абрахманова, с которым Лили Брик «беззастенчиво флиртовала» на протяжении всего вечера, Владимир Владимирович сразу понял, что́ его тут ожидает, и мгновенно помрачнел.

Не исключено также, что днём он мог посетить Лубянку. Или к нему в комнату-лодочку мог наведаться кто-то из друзей-гепеушников и показать фотографию виконтессы Татьяны дю Плесси, сделанную во время венчания. А заодно мог что-то рассказать о поэте Владимире Силлове, которого гепеушники заподозрили в чём-то контрреволюционном.

Если расстрелянный в ноябре Яков Блюмкин был просто знакомым (пусть даже давним и очень хорошим), то Силлов являлся коллегой Маяковского по Лефу и Рефу. То, что ОГПУ готовилось учинить расправу над 29-летним Владимиром Силовым, не могло оставить Маяковского равнодушным.

На все попытки поэта взять под защиту обречённого поэта Агранов или Горб могли сообщить ему то, что говорили о Силлове Виктор Шкловский, Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн, Николай Асеев, Семён Кирсанов и другие лефовцы. Высказывания эти были неприкрашенные, прямые, порой нелицеприятные, и поэтому они били наповал.

Прочитав их, Владимир Владимирович вполне мог разочароваться во многих своих сподвижниках.

А в Гендриковом он встретился с ними лицом к лицу. И слушал их весёлые славословия в свой адрес. Но теперь эти слова, произносимые столь торжественно, должны были восприниматься как неискренние, фальшивые и поэтому подлые.

Финал празднования