Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам

«– Я ему сказала, что ты человек неопасный, что ты не умеешь говорить по-французски.

Лицо Маяковского вдруг просветлело, он доверчиво посмотрел на раздражённого господина и сказал густым, невинным голосом…

– Жамбон…

Чиновник перестал кричать, взглянул на Маяковского, улыбнулся и спросил:

– На какой срок вы хотите визу?»

«Жамбон» («Jambon») – это «ветчина» по-французски.

Так совершенно неожиданно инцидент завершился, и срок пребывания во Франции поэту продлили. Оставалось формально оформить полученное разрешение. И тут неожиданно произошла встреча, о которой Эльза написала:

«Наконец в большом зале Маяковский передал в одно из окошек свой паспорт, чтобы на него поставили необходимые печати. Чиновник проверил паспорт и сказал по-русски: «Вы из села Багдады Кутаисской губернии? Я там жил много лет, я был виноделом…» Оба были чрезвычайно довольны этой встречей: подумать только, до чего мал мир, люди положительно наступают друг другу на ноги!..

Словом, в этот день было столько переживаний, что Маяковский не заметил, как в самом центре парижской префектуры у него утащили трость!»

Парижские тяготы

9 ноября 1924 года в Москву полетело первое письмо Лили Юрьевне:

«Дорогой-дорогой, милый-милый, любимый-любимый Лилёк.

Я уже неделю в Париже, но не писал потому, что ничего о себе не знаю – в Канаду я не еду и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели (хлопочу о дальнейшем), а ехать ли мне в Мексику – не знаю, так как это, кажется, бесполезно. Пробую опять снестись с Америкой для поездки в Нью-Йорк.

Как я живу это время – я сам не знаю. Основное моё чувство – тревога, тревога до слёз и полное отсутствие интереса ко всему здешнему (Усталость?).

Ужасно хочется в Москву. Если б не было стыдно перед тобой и перед редакциями, сегодня же б выехал…

Боюсь прослыть провинциалом, но до чего же мне не хочется ездить, а тянет обратно, читать свои ферзы!

Скушно, скушно, скушно, скушно без тебя…

…нет никакой весёлой жизнерадостной самоуверенности».

Хорош путешественник, нечего сказать! Всего неделю с небольшим провёл в Париже, и началась упадническая нудьга: никакого интереса «ко всему здешнему», одно лишь стремление: «в Москву» – «читать свои ферзы». Впрочем, стремление поэта вполне понятно, ведь его «ферзы» были посвящены Ленину, и поэтому перед чтецом их все двери были открыты.

К тому же сразу же вспоминаются слова из письма Лили Брик, тоже посланного из-за границы:

«Париж надоел до бесчувствия! В Лондон зверски не хочется!»

Вновь складывается впечатление, что оба писали, пользуясь одним и тем же трафаретом, явно кем-то заготовленным для них заранее. И снова тянет поискать ключ к этим явно зашифрованным текстам, чтобы узнать, что же на самом деле хотели сказать друг другу писавшие.

И ещё обращает на себя внимание многозначительный словесный оборот «меня не едут», который наталкивает на мысль, что в Париже Маяковский оказался вовсе не из-за осложнений в его отношениях с Лили Юрьевной.

На то, что содержание этого письма прямо наводит на какие-то гепеушные дела, которые и привели поэта в Париж, обратил внимание и Аркадий Ваксберг. У него возникло множество вопросов: