Главное управление

Я позвонил ему, поздравил с состоявшимся карьерным прыжком. Тот равнодушным голосом пригласил меня порыбачить и поохотиться в подведомственных ему заповедниках. Я выразил восторженное согласие, разумеется.

В замы по тылу Есин притянул к себе проштрафившегося хозяйственника Филиппенко, крупного специалиста в области охоты и рыболовства на закрытых для посторонних заимках средней полосы. Громкое служебное расследование в отношении его персоны оказалось бурей в стакане воды: состава криминала в его действиях не обнаружилось, в осадке остались лишь аморальные намерения в устройстве личных благ за государственный счет, и наказание его прошло в форме снисходительной выволочки.

А вот Евграфьев после просмотра Кастрыкиным материалов наружного наблюдения был уволен незамедлительно и бескомпромиссно. Своими нетрезвыми похождениями в миру тыловик мог изрядно покачнуть и без того неустойчивую репутацию своего патрона, глубоко несимпатичного массам. Компанию Евграфьеву, как и предполагалось, составил его друг поневоле Акимов.

Когда эту парочку буквально за шиворот выволокли на улицу стражи из комендатуры, между ними, стоящими на остановке трамвая и мрачно смотревшими на свои служебные красивые машины, недоступно черневшие за чугунной решеткой забора, возник конфликт.

Вероятно, сотоварищи решили выяснить, кто именно своим поведением навлек на себя высочайший гнев. В итоге, как следовало из видеозаписи камер уличного наблюдения, Евграфьев, в сердцах оттолкнувший от себя закадычного компаньона, получил от него сокрушительный хук в челюсть, далее последовал удар ногой в пах, затем поверженное тело озверевший опер пинал еще пару минут, но тут подъехал трамвай, и Акимов, плюнув на съежившегося на асфальте разжалованного благодетеля, вскочил на подножку, отправившись невесть куда. В свое безжалостное руко– и ногоприкладство он вложил всю накопившуюся ярость за напрасное и унизительное свое пресмыкание перед поверженным во всех смыслах ничтожеством.

Отлежавшись на асфальте, Евграфьев на карачках добрался до лавочки под пластиковым колпаком остановки, осторожно присел на нее. Свои физические возможности к совершению направленных передвижений он прикидывал долго, около получаса.

В итоге неверным шагом ступил к краю дороги и, поймав такси, также растворился в неведомых далях.

Внезапно контору покинул и Кастрыкин, переведенный из нее на командные высоты в Генеральную прокуратуру, хотя накануне назначения вспыхнул скандал, ибо у беззаветного борца с коррупцией обнаружилась изрядная недвижимость за рубежом и тамошние коммерческие лавочки, записанные на его родственников. Скандальчик, однако, быстро замяли. А вся его пришлая свора, хладнокровно оставленная им на произвол судьбы, не сумев ни обжиться, ни обосноваться в вожделенных стенах конторы, отбыла, несолоно хлебавши, в родимый туманный город с разводными мостами. Проклиная своего вероломного покровителя, ибо на покинутых ими рубежах уже окопалась новая смена, и возвращались они в пустоту. Новым же главой управления был назначен некий начальник всего лишь жалкого городского отдела милиции. Но, естественно, из того же культурного мегаполиса, где располагался музей Эрмитаж, жемчужина мировой культуры, это без смеха, это – святое.

Этому назначенцу, продукту чиновной пандемии питерских, я ни в малейшей мере не завидовал. В свое командование он принимал убитую, растерзанную, никчемную структуру, откуда полностью выветрился не то что прошлый боевой дух, но и весь смысл ее существования. Это была уже надуманная, существовавшая ради своего федерального статуса и исполнения политических заказов милицейская богадельня, без определенных задач и основополагающей идеи. Засохший административный сук на министерском баобабе, или же – тренировочный трамплин для всякого рода перспективных управленцев в погонах.

Впрочем, контора интересовала меня ныне не более, чем отправленный на свалку отходивший свое автомобиль – некогда сверкающий лаком, сыто урчащий мощным мотором, готовый к рывку и виртуозному маневру, а ныне – покореженный, с драными покрышками, смердящий перебойным выхлопом, с разбитыми катафотами.

И вот настало утро, которого я долго и мучительно ждал. Утро того дня, с которого начиналась моя новая жизнь.

Я проснулся, переборол с пробуждением сразу же очнувшуюся, едкую, как серная кислота, боль одиночества, боль утраты Ольги и дочери, боль бессмысленности своего существования, потом прошел на кухню, приготовил себе кофе, включил телефон, ранее действующий круглосуточно, но ныне, дабы не мешал моему праздному отдыху вне должности и ответственности, решительно отключаемому на ночь.

Посмотрел список пропущенных вызовов. Их не было. Ни одного.