Главный противник. Тайная история последних лет противостояния ЦРУ и КГБ

В первый же вечер Бэртон Гербер посетил семью Стомбау в гостинице и сказал им все подобающие случаю слова. Он заверил, что разделяет с ними тяжесть личной и профессиональной утраты, и выразил уверенность, что они сделали все возможное, чтобы сохранить Адольфу Толкачёву жизнь. В утешение добавил, что это еще одно доказательство риска, связанного с профессией разведчика. По его глазам Пол и Бетси видели, что он говорил совершенно искренне и для него происшедшее было не только потерей источника разведывательной информации, но и человеческой трагедией.

И вот теперь, спустя два дня, Стомбау сидел перед Гербером в его кабинете на пятом этаж и подвергался первому настоящему допросу. Рядом с ним на диване с блокнотом на коленях расположился руководитель направления «внутренних операций» Пол Редмонд. В углу кабинета сидел молчаливый Джим Олсон, отвечавший за все операции советского отдела как на территории СССР, так и в Восточной Европе. На стене за спиной Гербера висел карандашный рисунок с изображением волчьей стаи на фоне дикой местности. Обрамленная рамкой картина называлась лаконично: «Волки».

Гербер внимательно слушал, пока Стомбау не закончил свой рассказ о засаде и аресте в Москве.

— После того как мы приехали на площадь Дзержинского, два работника КГБ, которые были со мной в автофургоне, подняли меня на лифте в какую-то приемную. Даже в кабине лифта они продолжали держать меня за руки.

Позже медики ЦРУ сказали Герберу, что Стомбау получил сильную травму плечевых суставов и на полное выздоровление ему может потребоваться около года.

— Конвоиры только на момент выпустили мои руки, когда мне было приказано раздеться до трусов. Потом они уселись рядом со мной и снова взяли меня за руки. Было похоже, все ждали, пока в соседней комнате установят видеокамеры.

— Кто-нибудь еще говорил с тобои? — спросил Редмонд.

— Нет. Наконец я сказал державшим меня громилам, что они могут отпустить мои руки. Они могут успокоиться, я никуда не убегу.

Гербер слушал молча, но по его напряженному взгляду было видно, что он впитывал каждое слово.

— Оба мужика переглянулись, а потом, пожав плечами, отпустили мои руки. Вот и все. Затем в комнату вошел еще один человек, которого я раньше не видел. Он приказал мне надеть брюки и рубашку и следовать за ним.

— Какие-нибудь имена? — спросил Редмонд.

— Нет, никаких имен. Мне как-то было неудобно спрашивать.

Стомбау тут же пожалел, что произнес последнюю фразу. Ему хотелось, чтобы присутствовавшие не восприняли ее как дерзость. Он взглянул на Гербера, но на его лице ничего нельзя было прочесть.

— Мы проверим фотоальбомы, и, может быть, ты кого-то узнаешь, — заметил Редмонд, делая пометку в блокноте.

— Во всяком случае, — продолжил Стомбау, — когда я вошел в соседнюю комнату, то увидел все свои вещи, разложенные на столе. Там было все: деньги, правда, не связанные в пачки, а разрозненные (их, должно быть, уже пересчитали), а также книги, лекарства, очки и магнитофон. Фотографы беспрерывно фотографировали меня и разложенные на столе вещи, пока седовласый пожилой человек не предложил мне сесть, в то время как он сам остался стоять у стола. Он здесь был старшим, и все относились к нему с почтением. Для большего драматического эффекта он несколько секунд молча смотрел на меня, а затем предложил мне объяснить, что я делал со всеми конфискованными у меня предметами. Я сказал ему, что являюсь американским дипломатом и не обязан отвечать на его вопросы. Сказал, что хочу, чтобы мое посольство было незамедлительно информировано о моем местонахождении, и что это правило ему хорошо известно.

— Он что-нибудь на это ответил? — спросил Гербер.

— Он продолжал свою тираду. Саркастически подчеркнув слово «дипломат», спросил меня, действительно ли сейчас американские дипломаты носят с собой такое шпионское снаряжение.

— Он говорил по-английски? — вмешался Редмонд.

— Нет, мы говорили только по-русски. Но его реплика прозвучала как-то формально, может быть, она предназначалась для тех, кто был в комнате. Вообще, было много шума и суеты, которая должна была изображать возмущение, но в его глазах я ничего подобного не заметил. Он выглядел печальным, как будто знал что-то такое, чего не знал я.

Гербер, не спуская глаз со Стомбау, поерзал в кресле.

— Пол, ты можешь закончить все это в отделе. А теперь расскажи об отце Романе.

Столь резкая перемена темы разговора, от Толкачёва к странной истории отца Романа Потёмкина, озадачила Стомбау. С тех пор как он возвратился в Вашингтон, никто, даже Гербер или известный своей подозрительностью Редмонд, не задал ему самого очевидного вопроса: пытался ли КГБ после задержания завербовать его? И вот теперь, переменив тему разговора, Гербер дал понять, что разговор об аресте окончен и сейчас его интересует странный случай отца Романа. Стомбау знал только последние эпизоды этого запутанного дела, начавшегося за четыре года до его прибытия в Москву.