Главный пульт управления

Разумеется, статуи давно перестали срываться со своих мест и приходить к людям. В дверях стоял директор завода Эдуард Петрович Недорогин. За его плечами блестели живые глаза Рената Абсалямова. Они обшаривали комнату со скоростью радара ПВО, вставшего на боевое дежурство.

– Виктор Сергеевич, а чего это ты на полу расселся? Стульев что ли мало? – обратился Эдуард Петрович к Секаченко.

Увидев Недорогина, Виктор Сергеевич, как будто, даже обрадовался.

– А мне отсюда стрелять удобнее! – ответил он, не сводя пистолетного ствола с Ефима.

– В кого же это ты стрелять собрался, Витя? – с удивлением в голосе спросил Эдуард Петрович.

– А в москвича вот этого! – Виктор Сергеевич, не отрываясь, смотрел на майора.

– Какого москвича? – озадачено спросил Недорогин, обведя взглядом комнату.

– А вот того, что на мушке стоит. У него Пульт, Эдуард Петрович! Купил он его у Гергелевича. Сам признался, мокрохвост московский!

Недорогин посмотрел на Ефима, кашлянул, прочищая горло, и произнес:

– Ефим Алексеевич, что здесь происходит? Какой москвич? Он спрятался, что ли?

Мимикьянов сбросил напряжение, просчитав про себя до десяти, и сказал спокойно:

– Нигде не спрятался. Это Виктор Сергеевич меня за какого-то москвича принял.

– Тебя? – короткие бровки на кирпичном лице статуи полезли вверх.

– Меня, – кивнул майор.

Недорогин опустил взгляд на Секаченко.

– Витя, ты умом не тронулся случаем? – спросил он. – Температуру с утра не мерял? Да, опусти ты ствол, наконец!

Секаченко положил пистолет на колени, но готовность вступить в бой в любую секунду не сбросил.

Директор нахмурил бровки и обратился к сидящему на полу:

– Это – куратор нашего завода по линии госбезопасности. Зовут его Ефим Алексеевич! Понял? Ты, Витя, должен перед ним навытяжку стоять, а не дулом в него тыкать!

Лицо Виктора Сергеевича утратило боеготовность. Ее место заняла растерянность.

– Как же это? – непонимающим тоном произнес начальник службы безопасности «Локомотива». – Он же сам признался… И говорил, что… в гостинице остановился… И вообще…

Лицо Виктора Сергеевича распалось на отдельные, никак не связанные между собой черты.

– Так, ты начальник службы безопасности или вахтер на воротах? – по-директорски накатил Недорогин. – Ты должен всей информацией владеть! Не ждать, когда тебе ее на блюдечке принесут! Как только новый человек в поселке появился, ты через десять минут уже должен знать, как девичья фамилия его мамы! И эту фамилию через соседа проверить! А ты? Ну, вставай, чего разлегся, как баба в бане на полке?

Так и не собрав черты лица в одно целое, Секаченко убрал пистолет под пиджак и поднялся с пола.

– Ты, извини, Ефим Алексеевич, – повернулся Эдуард Петрович к майору, – с кадрами у нас неважно. В заводской-то службе безопасности еще ничего! Ренат Николаевич сам на посту стоит и подчиненным в карты играть не дает, а вот в «Локомотиве», да и еще в двух фирмушках, что тут у нас на территории сидят, такие кадры… Сажай, не глядя! Все одно лопух вырастет… – с безнадежностью махнул он веслом-ладонью.

Остренький наполеоновский носик Виктора Сергеевича утончился до скальпеля.

В комнате повисла абсолютная, но хрупкая тишина, какая бывает в комнате, когда в телевизионном приемнике пропадает изображение во время трансляции сериала.

– Эдуард Петрович, может быть, чаю? – разнесла тишину вдребезги Генриетта Павловна, войдя из коридора в комнату.

– Чаю? – не понимающим голосом произнес Недорогин.

– С булочками! Они совсем свежие! – таким тоном, будто кто-то сомневался в свежести предлагаемой к чаю выпечки, произнесла экономка.

– Обязательно будем и чай и булочки! – раздался в столовой новый голос. – Но чуть позже! Сначала надо покончить с делами! Так, Эдуард Петрович! Правильно я говорю, Ефим Алексеевич?

В дверной раме на темном фоне коридора стоял Вольтемир Николаевич Миногин.

За его спиной плавали в сумерках безглазые лица его сотрудников. Ефим видел троих, но, возможно, в коридоре их находилось и больше.

– Какими делами? – неподходящим к его фигуре осторожным тоном спросил Недорогин.

– Получим у нашего уважаемого Гарри Григорьевича Пульт и подпишем соответствующий акт. И – все! А вот после этого – чай! Правильно я говорю, Гарри Григорьевич? – обратился Миногин к Гергелевичу, снова превратившегося из больного орла-беркута в породистую лошадь.

Услышав обращенный к нему вопрос, хозяин дома повел голову в бок, будто его дернули за удила.

– Да, что же это такое? – почти вскрикнул он. – Наваждение прямо! Нет у меня никакого Пульта! И не было никогда! Ну, эти идиоты из «Локомотива» – ладно! Что они знают? Но вы-то, Вольтемир Николаевич, вы же входили в ликвидационную комиссию! Вы-то знаете, что единственный, натурный образец был уничтожен в присутствии всех членов комиссии! Сожжен в плавильной печи! Все сгорело! Все!

– Э-э-э, Гарри Григорьевич! – махнул рукой Миногин. – Приборы горят! Рукописи горят! Головы горят! Идеи-то не горят! Хоть ты что, с ними делай! Бензином их, диоксином, напалмом – бесполезно! Один натурный образец сгорел, другой сделать можно, если знаешь, как!