Главный врач

Лунный свет заткал голубой паутиной полкомнаты. В тишине мерно дышит сосед. За окном — облака. Они плывут и плывут, далекие, холодные, ко всему на свете безразличные. Алексей повернулся так, чтоб не видеть их, и закрыл глаза. Надо уснуть. Надо хоть немного поспать. Завтра консилиум… Неужели ампутация? Черт возьми, до чего, должно быть, противно ходить, пристукивая деревяшкой… Впрочем, бог с ней, с деревяшкой. Главное — война закончилась. Война — это множество потерь. В ней каждый кого-нибудь потерял. «И я тоже многих потерял. Всех не перечесть. И среди них Аня. Но ведь были и победы? Были. Максимов, например. Максимов — большая победа. Хорошо, что я решился оперировать его, несмотря ни на что. Если б я тогда струсил… Они все умирали, такие, как Максимов. И Сурен Алишан — тоже большая победа. У него тоже ведь был перелом позвоночника с повреждением спинного мозга. Как было трудно уговорить его на операцию. Это Аня уговорила. Никто не смог, а вот она сумела… Тем, кто остался, придется начинать жизнь заново. И мне тоже. Хорошо бы эту новую жизнь начинать вместе с Аней, плечом к плечу. Если б меня тогда не засыпало в блиндаже…»

Не думать. Надо обязательно уснуть.

На следующий день профессор опять долго исследовал ногу и рассматривал рентгеновские снимки. Потом передал пленки ведущему хирургу и сказал:

— Ничего не поделаешь.

— Разрешите? — протянул руку за снимками Корепанов и не узнал своего голоса — чужой, хриплый.

Профессор настороженно посмотрел на него.

— Вы знаете, что больной врач — не врач?

— Знаю, — ответил Корепанов. — Но я все-таки — врач. Дайте, пожалуйста, снимки.

— Дайте! — сказал профессор.

Сколько таких снимков довелось видеть Алексею за войну!.. Профессор прав: лучше ампутировать. Иван Севастьянович тоже сказал бы: ампутировать. А ведь он был не только ведущим, очень знающим хирургом, он был еще и другом, большим другом. Да, лучше всего ампутировать. Но до чего же, должно быть, противно ходить, пристукивая деревяшкой…

— А что если для начала убрать вот этот осколок? — спросил Корепанов, ткнув пальцем в снимок.

— Не поможет! — коротко и жестко сказал профессор.

— Если не поможет, тогда — ампутация. Но я думаю — поможет.

— Хорошо, — помолчав немного, согласился профессор. — Но только с ампутацией не тянуть: начинается сепсис.

— Ничего, справлюсь.

В ту минуту Алексей, если говорить начистоту, не очень-то верил, что справится с таким тяжелым воспалением сустава и начавшимся заражением крови. Но после операции сразу же наступило улучшение, и он воспрянул духом.

«Ну, теперь вы все будете под мою дудку плясать, — торжествовал Корепанов. — Я вам покажу, что и больной врач — врач».

2

Спасибо за внимание, за уход. И не надо провожать. И драндулета тоже не надо. До вокзала не так далеко, пройдемся пешком, на своих, на обоих…

На улице тихо, морозно. Синел рассвет. Гулко откликались на каждый шаг заиндевевшие дощатые тротуары.

Впереди дорога. Дальняя дорога. В этих словах для Алексея всегда было что-то волнующее — радостное и тревожное одновременно. Знаешь: что-то обязательно случится с тобой. А что — не знаешь. Может, потому и наполняется сердце легкой грустью, а минуты отъезда становятся особенно значительными. Алексей любил в такие минуты оставаться наедине с собой. Он не любил, чтобы его провожали. Проводы всегда казались ему полными своеобразного таинства, при котором могут присутствовать лишь самые близкие, самые дорогие. Не просто знакомые и даже не друзья, а родные. Их-то у Алексея и не было. Во всяком случае тут не было.

На вокзале — как на вокзале. Люди сидят на своих вещах, переговариваются вполголоса, ждут.

Алексей ходил вдоль перрона — туда и обратно, думал. Он решил вернуться в тот город, где работал до войны. Как его встретят? Кто остался? Может быть, там — все новые. Нет, так не бывает, чтобы все — новые… Кто-нибудь да остался. И улицы те же остались, и река — широкая, привольная, и плавни — неоглядные, уходящие зеленой пеленой до самого горизонта, и острова, отороченные сочной осокой, испещренные таинственными ериками, и тихие озера — голубые днем, бледно-фиолетовые вечером, а утром — затянутые прозрачной синевой тумана…

Подошел поезд. Запахло горелым углем, смазочным маслом и перегретым паром. И сразу же засуетились люди — забегали, зашумели.

Алексей посмотрел на часы. Вот уже и поезда прибывают вовремя. Налаживается жизнь, входит в колею.

Ударил станционный колокол. Протяжно загудел, богатырски вздохнул паровоз. Зашипели тормоза, и вслед за этим, сначала едва ощутимый, а затем громче и громче — стук вагонных колес.

Мелькают перелески. Убегают назад неизменные спутники железной дороги — телеграфные столбы. Мягко покачивается вагон. За всю войну только раз и довелось Алексею ехать в таком удобном, когда везли раненого в тыловой госпиталь. А то — все в теплушках, стареньких, видавших виды теплушках, с двухэтажными нарами по обе стороны дверей и чугунной печуркой посредине.