Глаз бури

– Трудно сказать. Ведь в детстве мы почти не общались. А потом он учился в Пажеском корпусе и приезжал домой только на каникулы… В общем-то, я даже плохо его помню. Сейчас, когда я вам о нем говорю, я вижу перед собой не живого человека, а парадный портрет Николая в мундире, который висит у нас в особняке над лестницей. Кажется, он и в жизни был похож на него (я имею в виду портрет). Всегда серьезный, положительный, застегнутый на все пуговицы… Нам просто не о чем было говорить, ведь моя жизнь была наполнена шалостями и развлечениями… Впрочем, я отчетливо помню его тяжелую, натруженную упражнениями ладонь, которой он трепал мои волосы…

В ответ на легкую, ни к чему не обязывающую откровенность Ефима, его способность с легкой иронией касаться до всего на свете, Софи тоже открывалась, и порою даже рассказывала ему то, о чем, скорее всего, не говорила никому другому.

– Я тоже, как и вы, была игрушкой. Это продолжалось несколько лет, до самой смерти папа. Вы понимаете, в меня, как в куклу, играл отец. Я была капризной, шаловливой, упрямой куклой. Именно такие ему нравились, и я старалась изо всех сил. В конце концов это стоило мне любви матери и одной из сестер…

Вы знаете, многие мои знакомые стыдят меня за это, но меня совершенно не увлекают никакие идеи. Говорят, что в наше время нельзя так, особенно для пишущего человека. Но что я могу поделать?… При этом я не считаю себя равнодушной к миру. Мне интересно ходить по улицам, меня завораживает разнообразие человеческих лиц. Я уверена, что в этом есть какой-то смысл, какое-то зашифрованное послание нам всем. Мне хочется составить из лиц, движений, типов какую-то мозаику, исполненную красоты и смысла, и показать ее другим, тем, кому недосуг или не по уму вглядеться, понять… В этом я вижу свою задачу как писателя…

Сам Петербург – это рама для моей мозаики. И это не похвальба. Вы знаете, давно, почти в детстве, я встречала его на набережной… Его, город, в виде человека в крылатке. И он говорил со мной… Это не сумасшествие, я правда в это верю. А потом я дала обет… Вы понимаете, в этой раме так смешано все: и жемчуга, и нечистоты, и мрамор, и болотная слизь, а сверху прикрыто всегда одеялом из облаков, как будто бы весь город прячется от кого-то, кто мог бы взглянуть на все это сверху, прячет свои дела, своих людей, из которых он, как суровый, но заботливый коне заводчик, выводит совершенно особую породу… Человек петербургский… Я поклялась хранить его тайну…

Ефим сочувственно выслушивал Софи, вовремя подавал реплики по теме, говорил уместные комплименты. Проводить с ним время было легко и приятно. Уже после трагической гибели Николая младшему сыну баронессы довелось немного попутешествовать по Европе. Никогда не бывавшая за границей Софи жадно слушала его образные, иронические рассказы, вовсе не похожие на обычные путевые заметки из столиц, с осмотра курортов и достопримечательностей. Особенно привлекательным казалось то, что Ефим смеялся над собой так же легко, как и над другими.

– Как вы назвали меня?… Мистраль? Что это значит?

– Я расскажу… Юг Франции, Севенны, земля, никогда не знавшая завоевателей… Крестьянки с внешностью прорицательниц. Зеленая ночь лесов, в которых триста лет укрывались еретики – катары, гугеноты, камизары… Родники, сочащиеся из гранитного сердца горной стены. Сланцы, сверкающие, словно тысячи солнц. Здесь рождается безумный и свободный ветер, приносящий снежный холод на улицы Арля, срывающий черепицы с домов, добавляющий кобальта в небесную голубизну, приминающий спелую пшеницу и превращающий королевские кипарисы в Кро в растрепанные метелки. Его, этот ветер, и называют мистралем… Наш дорогой Константин многое чувствует не мозгом, но селезенкой. Он поклонник постепенности, ненавидит неуправляемые стихии, и у него есть все основания опасаться вас, ибо вы, Софи, похожи на буйный мистраль…

– А вы? Для вас я не опасна?

– Нет. Я слишком легковесен и пуст изнутри. Меня, как перевернутую коробку, легко поставить на место после пронесшегося урагана…

– А чем же вы занимались там, во Франции?