Глаз бури

Софи вошла в беседку, присела на влажную скамейку. Петя остался стоять, опираясь руками о перила и резной столбик, поддерживающий крышу. Софи расправила складки накидки и подумала, что со стороны картина выглядит очень романтично. – «Может быть, для завершения образа попросить его почитать стихи? – всплыла откуда-то ленивая мысль. – Нельзя быть такой… такой недоброй, – тут же одернула себя Софи. – Пьер мне ничего плохого не сделал. Он не виноват в моем устройстве. Никто, кроме меня самой, не виноват…»

– Софья Павловна! Софи! – волнуясь, начал Петя. – Я давно хотел говорить с вами о нас… О нашем будущем. Если тебе этот разговор тягостен, то тем более причин закончить сейчас, чем длить это состояние неопределенности, в котором, мне кажется, я нахожусь уж столь давнее время, что позабыл почти и причину его, и тот благостный порыв, который привел… ежели тебе будет угодно… – Петя запутался в собственных словах и замолчал, не в силах договорить фразу.

«Паки и паки,» – мысленно закончила Софи и успокаивающе дотронулась до Петиной руки, лежащей на крашеных перилах беседки. Рука была холодной и влажной, самой аристократической формы.

– Ну что ж, Пьер, тут никакой тайны нету. Я, ты знаешь, на эту тему низать словеса не мастерица. Разве что в романе. Ты сам чего же хочешь?

– Хочу, чтоб Бог и люди благословили наш брак, – твердо и высоко сказал Петр Николаевич, от волнения пустив петуха на слове «благословили». – Хочу, чтоб моя душа и мое тело навеки принадлежали вам, Софи, и чтоб вы тоже принадлежали мне душой и телом. Навеки, доколе смерть не разлучит нас…

– Ах, Петя, – Софи позволила себе улыбнуться в ответ на явную напыщенность молодого человека. – Что ж мы с вами все это время делать-то будем? Навеки – это так долго…

– Софи? Я не понял… – Петр Николаевич взглянул на девушку больными глазами, и ей разом стало стыдно и скучно.

«Что ж я играю всю эту пошлость? – подумала она. – Да еще и как бы любуюсь собой со стороны. Недостойно. Недостойно, Софи! Ты, девушка с передовыми взглядами, ведешь себя как салонная барышня из восемнадцатого века…»

– Послушайте меня, Петр Николаевич, – серьезно и строго сказала она. – Я, право, не знаю, как нашу с вами ситуацию разрешить. Все, кроме вашей матушки, хотят нашего брака. Моя маман говорит: «это все устроит». Вам не претит?

– Что мне до того, как другие говорят! Что ты, Соня, скажешь?

– Я, Петя, пытаюсь честно все обдумать. Но вот что мешает: сомнения – позволено ли в таких вещах расчетом решать? Не должны ли чувства вперед говорить?

– И что ж твои чувства говорят?

– Не знаю, Петя, не знаю, – в этом все дело.

– Может быть, вы… может быть, ты другого любишь?

– Да нет, нет же! – Софи досадливо всплеснула руками и зажмурилась. – Никого я не люблю – так вернее. И достойно ли мне при таком раскладе соглашаться на ваше, Петр Николаевич, предложение?

Петя со странною во взрослом человеке робостью заглянул в глаза Софи:

– Но, может быть, потом, видя мое к тебе расположение, общие на двоих интересы…

– Вот здесь, Петя, вот здесь… Скажи мне серьезно: что ж это за интересы? Как мы будем жить? Ты мужчина, ты старше, расскажи мне. Ты – не служишь. Я – учительница в школе. Взгляды мои ты знаешь. Принадлежать кому-то всецело, как ты говоришь, пусть даже тебе, Петя, я не могу, и уж не смогу, должно быть, никогда. Вот мы поженимся. Как это дальше будет?

– Как пожелаешь, Софи, как пожелаешь. Брак меняет людей, я это верно знаю. И мужчин, и женщин особенно. Хочешь – посвятишь себя детям, заботам по хозяйству. Хочешь – будем жить в Петербурге. Ты говорила про свои романы – пусть, пиши, коли хочешь. Я ведь тоже, ты знаешь, стихи пишу…

– Ты так говоришь, Петя, словно это блажь какая-то пустяшная – стихи, романы…

– А разве нет? – нешуточно удивился Петя. – Матушка моя так это и называет: Петина блажь. Или ты тоже думаешь, что мне надо служить? Изволь, если такое твое условие, я пойду служить…

– Погоди, погоди, Пьер, остановись, что ты говоришь такое? Какие условия?! Ради Бога – живи ты как знаешь. Мне просто интересно, как ты мыслишь. Скажи: чем же заполнить целую жизнь в деревне?