Глаз урагана

– Пошляк и грубиян, – произнесла Наташа таким тоном, каким обычно констатируют очевидное.

Ничего иного ей не оставалось.

Глава восемнадцатая

Россия, Нижегородская область,

объект № 1 НИИ радиофизики,

28 мая, утро

Спустившись утром в лабораторный бункер, Верещагин пообщался немного с сотрудниками, дал не такие уж ценные указания и уединился в своем бетонном каземате, именуемом кабинетом. Помещение было слишком велико, и прежний владелец соорудил себе закуток, возведя стены из фанерных щитов наглядной агитации. Некоторые сохранили чеканный профиль вождя Великой Октябрьской революции и лозунги про экономику, которая должна быть экономной, про ускорение, про высокие темпы прироста научного потенциала и светлый путь к коммунизму.

Верещагин не стал разрушать загородку, питая отвращение к всяческого рода перестройкам, от которых добра не жди. Он любил уединение, а каморка давала такую возможность. Здесь можно было даже вздремнуть, разложив матрас на широченной вентиляционной трубе квадратного сечения.

Помимо матраса в кабинете помещались письменный стол, три стула, неподъемный сейф, ключ от которого был давно утерян, книжный шкаф и всякая рухлядь, избавиться от которой мешали то недостаток времени, то отсутствие воли.

Воли, вот чего всегда не хватало Верещагину. Может быть, по этой причине его семейная жизнь дает трещину за трещиной, как корабль, который неминуемо пойдет ко дну? Когда он понял, что студентке Наталье нужны не столько рука и сердце преподавателя, сколько его право на жилплощадь и перспективы карьерного роста? Скорее поздно, чем рано. Поначалу Верещагин вообще боготворил Наташу и был готов носить ее на руках. Носил…

Свой запоздалый медовый месяц они провели на побережье Азовского моря, в пригороде Бердянска, где проживала Наташина бабушка. То был рай, сущий рай, в котором имелись и яблоки, и зеленые кущи, и загорелая дочерна Ева, а не было только Адама, поскольку Верещагин выступал в роли то ли козлоногого Сатира, то ли ненасытного Фавна. Вместо того чтобы любоваться морскими далями, он неотрывно пялился на жену, приобретшую на парном молоке столь манящие формы, что постоянно хотелось разглядывать ее, трогать, мять, щупать, поворачивать так и этак, наслаждаться ею, как ребенок наслаждается любимой игрушкой, доступной, безотказной, принадлежащей только ему и больше никому другому.

Млея на горячем песочке, бултыхаясь в волнах, садясь за стол и утопая в пуховой перине, Верещагин сгорал от неутоленной страсти, потому что спать приходилось чуть ли не бок о бок с Наташиной бабушкой, мающейся бессонницей за тонкой дощатой стенкой. Со стороны Верещагиных перегородка была завешена домотканым ковром, изображающим встречу Красной Шапочки с Серым Волком, так что впору было щелкать зубами, глядя на этот ковер, за которым кряхтела и охала неугомонная старуха.

Бабушка, а, бабушка, отчего, ну отчего у тебя такие большие уши?

И глаза, эти твои всевидящие глаза, от которых не спрятаться, не скрыться!

Получить разрядку удавалось лишь на безлюдном пляже, куда не забредали ни местные жители, ни обитатели пансионатов. Порой, ссылаясь на необходимость готовить или стирать, Наташа отказывалась прогуляться по окрестностям, но чаще все-таки соглашалась, и тогда, держась за руки, Верещагины долго брели вдоль берега, пока не терялись среди диких дюн и сопок. Здесь, недоступные взорам самых зорких рыбаков, застывших на горизонте, они падали на песок и одновременно взрывались, подобно двум зажигательным снарядам, начиненным гремучей смесью из страсти, любви и нежности.

Даже по прошествии многих лет Верещагин явственно видел место, где это происходило. Бетонная стена кабинета, казалось, становилась прозрачной, таяла, исчезала, открывая вид на пологий гребень, поросший травой и кустарником. Вот они – иссушенные солнцем заросли, ощетинившиеся всеми своими колючками, чтобы не пропустить Верещагина в прошлое, как будто в их власти отгородить его от воспоминаний, от той, прежней Наташи, которую он любил тогда и, увы, любит сейчас.

Стоит продраться сквозь кусты, и оказываешься на открытом пространстве. Поверх мертвой песчаной зыби множество вмятин, оставленных босыми ногами, коленями, локтями и голыми телами. И Наташа тоже здесь, вся глянцевая от загара, посахаренная песочной пудрой, облепленная осколками ракушек. Голос у нее непривычно сиплый, грубоватый. Это оттого, что приходилось подавлять рвущиеся наружу крики.

– Ты как с цепи сорвался, – притворно сердится она. – Я даже полотенце не успела расстелить. Разве так можно? Не муж, а солдафон, вырвавшийся в увольнение.

Верещагин, приготовившийся натянуть плавки, замирает.

– Откуда такие познания?

– Тоже мне, военная тайна, – фыркает Наташа, глаза которой прячутся за прядями выгоревших до лисьей рыжины волос. – Девчонки рассказывали.

– Странные у вас темы для разговоров, – все сильнее хмурится Верещагин.