Глаза голубой собаки

– Это совсем другое дело. Мне теперь тепло. – Она промолвила это не своим голосом, будто не просто проговорила эту фразу, а продекламировала с листа, поднеся его к огню. – Мне теперь делается… – она сжимала лист большим и указательным пальцами, поворачивая его так, чтобы и я сумел прочесть прежде, чем он сгорит, – …тепло.

Но до того как он сгорел и опустился на пол невесомым, сморщенным пучком пепла, я сказал:

– Порой я страшусь тебя увидеть. Дрожу от холода у самого огня.

Несколько лет назад мы увидели друг друга. Порой, когда мы были уже вдвоем, кто-нибудь ронял ложку за стеной, и мы просыпались. Исподволь мы поняли, что наши отношения находятся в зависимости от самых заурядных вещей. Наши встречи и заканчивались всегда именно в то мгновение, когда утром кто-нибудь ронял ложку за стеной.

Стоя за лампой, она смотрела на меня. Я вспомнил, что именно так она смотрела на меня в том давнем сне, где я вертелся на стуле, стоявшем на задней ножке, желая постоянно быть лицом к лицу с незнакомкой с пепельно-серыми глазами. Это было во сне, когда я впервые спросил ее:

– Вы кто?

Она ответила:

– Я не помню.

Я сказал:

– Мы встречались с вами раньше, мне кажется.

Она произнесла с равнодушием в голосе:

– Может, в одном из снов я видела вас и эту комнату.

Я сказал:

– Да, теперь припоминаю.

Она сказала:

– Забавно. Потому что встречались мы в разных снах.

Она сделала подряд две затяжки. Стоя лицом к лампе, я взглянул на нее. Я вдруг разглядел ее всю, сверху донизу. Ее тело уже было не из холодной и жесткой, но из желтоватой мягкой меди. Я вновь сказал:

– Я хочу прикоснуться к тебе.

Она ответила:

– Но ты все потеряешь.

Я сказал:

– И пусть. Чтобы вновь обрести друг друга, нам нужно просто вновь уснуть. – И я протянул к ней руку.

Она не отклонилась.

– Но ты все потеряешь, – заметила она прежде, чем я ее коснулся. – И, боюсь, проснемся мы невесть где.

Но я твердил:

– И пусть.

Она сказала:

– Разумеется, мы обретем друг друга, если вновь уснем. Но ты же все забудешь, когда проснешься.

Я вернулся в угол. Она стояла за лампой, согревая руки над огнем. Не дойдя до стула, я услышал:

– Я просыпаюсь в полночь, долго верчусь в разворошенной постели и до рассвета твержу: «Глаза голубой собаки».

Я повернулся лицом к стене. Сказал, не глядя на нее:

– Скоро рассветет. Пробьет два, кончится сон, но у нас еще есть время.

Я направился к двери. Уже взявшись за ручку, услышал ее неменяющийся голос:

– Не отворяй дверь, в коридоре полно тяжелых снов.

– Почему ты так думаешь?

– Убедившись, что сплю на левом боку, на сердце, я только что вернулась оттуда.

Я немного приоткрыл дверь. Отодвинув створку, ощутил в легком прохладном ветерке запах пробуждающейся земли, полевой росы. Она вновь произнесла свои слова. Еще чуточку приоткрыв дверь, я повернулся и произнес:

– Мне кажется, тут нет коридора. Я чувствую запах росы в открытом поле.

Она ответила:

– Я лучше тебя это знаю. Тут, за дверью, спит женщина, видящая во сне поле. – Она скрестила руки над огнем: – Женщина, всю жизнь мечтавшая жить в деревне, в своем доме, которой никак не удается вырваться из города.

Я вспомнил, что в одном из давних забытых снов видел эту женщину, но знал – дверь была приоткрыта, – через тридцать минут уже наступит время завтрака. Я сказал:

– По крайней мере, чтобы проснуться, я должен уйти.

Снаружи зашумел ветер, но сразу стихло, и я услышал дыхание тревожно спящего человека. Ветер замер. И уже не пахло полем.

– Я узнаю тебя утром, когда увижу на улице женщину, которая пишет на стенах: «Глаза голубой собаки».

С улыбкой, уходящей в неизведанное и непостижимое, она проговорила:

– Нет, ты ничего не вспомнишь за весь день. – И вновь вытянула свои длинные руки над огнем, лицо ее было подернуто неизбывной печалью. – Ты единственный, проснувшись, ничего не помнишь из того, что было во сне.

Женщина, которая приходила ровно в шесть

Дверь открылась, скрипя. В этот час ресторан Хосе был пуст. Било шесть, а Хосе знал: постоянные посетители начинают собираться не раньше половины седьмого. Каждый клиент ресторана был неизменно верен себе; и вот с последним, шестым, ударом вошла женщина и, как всегда, молча подошла к высокому вращающемуся табурету. Во рту она держала незажженную сигарету.

– Привет, королева, – сказал Хосе, глядя, как она усаживается.

Он направился к другому краю стойки, на ходу протирая сухой тряпкой ее стеклянную поверхность. Хосе делал так каждый раз, когда кто-нибудь входил. Даже при виде этой женщины, с которой был дружен, он – рыжий краснощекий толстяк – всегда разыгрывал роль усердного хозяина.

– Что ты хочешь сегодня? – спросил Хосе.

– Перво-наперво я хочу, чтобы ты был настоящим кабальеро.

Она сидела на самом крайнем в ряду табурете и, облокотившись о стойку, покусывала сигарету. Заговорив, она выпятила чуть-чуть губы, чтобы Хосе обратил внимание на сигарету.

– Я не заметил, – пробормотал он.

– Ты вообще ничего не замечаешь, – сказала женщина.