Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928

Недавно к данному вопросу обратился профессор истории Мельбурнского университета (Австралия) Марк Эделе [39]. Описывая историографию, связанную с употреблением термина «тоталитаризм», он пытается дать объективную оценку имеющимся трудам американских историков и указывает на то, что ряд авторов (Р. Пайпс, П. Кенез, З. Бжезинский) чрезмерно подчеркивали в контексте холодной войны негативные коннотации тоталитаризма на примере советской истории [40]. Одновременно Эделе демонстрирует, как, употребляя термин «тоталитаризм», другие исследователи (М. Левин, С. Коткин, Р. Такер) показывали сложность реально происходивших исторических процессов [41]. И, конечно, необходимо помнить, что цели и идеалы у государств, политическую систему которых на определенном этапе можно считать «тоталитарной», были различными и даже противоположными. Сталин мог использовать в своей риторике формально демократические лозунги, нисколько не противореча партийным документам.

Таким образом, нам представляется вполне адекватным употребление термина «тоталитаризм» по отношению к Советскому государству с начала 1930‑х годов и до смерти Сталина в марте 1953 года, с учетом того, что возможности государственной машины в силу целого ряда причин были ограниченны. В результате между намерениями власти и реальной практикой существовало значительное расхождение. Вместе с тем заслугой современных исследователей, российских и зарубежных, является то, что они помещают советскую систему в мировой исторический поток, отмечая как общие черты, так и различия в функционировании различных политических систем XIX–XX веков. Как считает американский историк Р. Суни, «смотреть на коммунизм объективно и нейтрально сложно или даже вообще невозможно, но внедрение взвешенного и нюансированного видения, осознание всех его противоречий, сложностей и аномалий являются важнейшими начальными шагами к честной исторической реконструкции» [42]. Важным представляется и то, что в трудах исследователей прослеживаются изменения советской политической системы: от «жесткого тоталитаризма» 1930–1940‑х годов к сравнительно «мягкому тоталитаризму» последующих десятилетий.

И тем не менее уже в 1920‑х годах в сознании постепенно растущей массы людей формируются опасения, страх, вызванный наблюдением государства за поведением и жизнью граждан. Отсюда стремление не показывать свои подлинные мысли и чувства, появление «маски», отделяющей человека «внутреннего» от человека «внешнего». Отсюда советы в письмах к родным скрывать свое происхождение, быть «революционным в письмах», «языком не трепать» [43]. Анализируя ситуацию уже послевоенного времени, В. А. Козлов отметил, что «советский чиновник вообще жил под гнетом иллюзии тотального контроля (выделение наше. — В. И.) за его политической благонадежностью и поведением. (Об иллюзии я говорю потому, что тотальным был не контроль, а страх перед этим контролем, постоянное ощущение нависшей опасности.)» [44] Одним из важнейших средств реализации авторитарного и тотального вмешательства в жизнь общества являлся политический контроль.

Вместе с тем самого термина — «политический контроль» — до начала 1990‑х было невозможно найти ни в одном справочном издании на русском языке. Самое же главное, что даже авторы, употребляющие данное словосочетание применительно к истории Советской России, воспринимали его как некую данность, как аксиому, практически не пытаясь расшифровать этот термин, наполнить его конкретным историческим содержанием. Это касается как российских, так и иностранных авторов. Не использовали понятие «политический контроль» и Дж. Боффа, Э. Карр, Р. Такер [45]. Даже в книгах, посвященных репрессивной политике Советского государства, истории ВЧК — ОГПУ, речь прежде всего шла о различных формах и методах преследования граждан, способах получения ложных показаний, фальсификации судебных дел и т. п. [46] За редчайшим исключением, деятельность политического контроля не находила отражения и в мемуарной литературе [47].