Глаза лесной чащи

По-зимнему лысое и полусонное, дерево было обвешано плодами. Капало ими, как слезами, в прикоржавленный снег. Груши сбивал дятел в белом нагрудничке. Обопрется хвостом о сучок, клюнет раз-другой - и пролетит золотисто-зеленая капля. Казалось, птичка помогала дереву оплакивать свою старость…

Было, рассказывали, так. В трудное время ушел человек по кабаньему следу в эту лесную глубинку. За счастьем-долей будто бы. Врубился в ольховую заросль, врос в нее жильем, огородом, садиком. Окоренился и начал жить сытно. А потом понял: счастье - не в пище единой. Протоптал обратную тропу к людям. Пусть небогат стол, но вместе с друзьями.

После того прошла груда лет. От труда человека остались только полуодичалая поляна, частицы каменной кладки и эта старая грушина, названная людьми по фамилии бывшего хозяина - Лютовой..

Я доставал из снежных кармашек плоды. Сочные, вкусные, хотя и жестковатые. Разумен был садовник. Надо же вырастить такую зимостойку! Одно тревожило: умрет дерево, а с ним - память о человеке. Дичков много вокруг, но они не заменят чудо-дерево, зачатое от прикосновения умелой руки. Весной надо непременно привить молодняк этим сортом.

Однако меня опередили. Вон лесовка уже окультурена. А вон - еще… И какие крепыши! Через год-два будут с урожаем,

Доброе дело человека продолжают другие. И это - закон жизни. Не умолкать в зимы грушевой капели у Лютовой поляны. Не умолкать!

СОЛНЕЧНЫЙ ЦВЕТОК

Густолесье скрывало дали. Только по яркости неба над головой определил: солнце отрывалось от гор. В распадке же, где я заночевал, было еще сумеречно, свежо, и деревья мылись густой росой. Каштаны едва расцветали, но уже пахло медовыми куличами.

Ждал от природы необыкновенного, волнующего. Откровения какого-нибудь. А она молчала, словно обдумывая, чем бы удивить.

Наконец выдала… В ультрамариновом подлеске вспыхнула желтая звездочка. Косой лучик ткнулся в низовую листву чинары и обломился в пей. Подумалось, встретил волшебный цветок папоротника, за которым так много и безуспешно охотился в детстве. Вот он, всесильный,- бери! И открылся не в опасную ночь, а спокойным утром.

Вспомнил я, сивая голова, о детском увлечении и опять вроде ребенка стал. Заволновался. Бросился в заросль. Успеть, пока не отцвел! Колючие лианы хватали за одежду, не пропускали. Вырывался - и вперед, вперед!

Оставалось протянуть руку, когда лучик оборвался и цветок погас. Не успел, неторопь! Отцвел!

Но улеглось волнение, с ним отошло и детство. Что же светилось? Там, где должен быть цветок, нашел всего-навсего кожистый листок держидерева. Безвременно пожелтевший и залитый росой. Луч, оказывается, шел не снизу, а сверху, через щелку в листве, как через нетуго сжатый кулак. Пока я одолевал заросль, солнце отошло от щелки и цветку - конец.

В подлеске вспыхивали новые оранжевые цветы. Да не такие лучистые и яркие, как первый, и не волновали, не звали к себе. Ведь тот, первый, был не только солнечным, но и волшебным.

РУКА ПРИРОДЫ

Стройная чинара как будто только что выпрыгнула из чащи и, пораженная глубиной простора, замерла на крепкой ноге над коричневой осыпью. Там ее и нашло солнце, отделившееся от голубого перевала, - нашло и надело на нее, красивую и смелую, золотую корону. Обдуваемая ветерком, она робко улыбалась.

Вот на чинаре, на высоте двух наших ростов, означился поясной портрет женщины. Светотень не проработала детали лица, но и без того рисунок живо напомнил мне знаменитую Джоконду. Даже тревожно стало: вдруг к дереву протянет руку великий Леонардо? Смотрел на рисунок, как на чудо, с неуемным волнением.

Портрет, однако, экспонировался мало. Когда изображение распалось, между чинарой и солнцем увидел двух подростков - дубок и каштанчик. Это, стало быть, они спроэцировали свет и тень на дерево и вместе с солнцем составили «талантливую руку».

Какая удача - попасть в мастерскую природы именно в то утро и именно в нужное время обратить внимание на дерево, избранное природой для творчества. И еще думаю: человечное, как этот нерукодельный рисунок, - всегда просто, правдиво, разумно.

ПТИЧИЙ СТАРШИНА

Сгущались летние сумерки. Но птицы все старались: звенели серебряными бубенцами. А какой-то дрозд, пристроившись на каштане у моего ночлега, так упоительно заливался, что, казалось, вот-вот сорвет голос.

Темнеть начало. Где-то вдали сонливо прогугукала сова. А ну, мол, весельчаки, отбой!

Птицы закрыли рты. Но мой сосед, как видно, оглушенный своим же вдохновением, не послушал команды, продолжал петь. А когда затих, чтобы собраться с духом, то уже совсем близко раздалось угрожающее: «У-у-ууу!» А ну, мол, подать сюда возмутителя порядка! Больше с каштана не раздалось ни звука. Попробуй пикни перед такой грозой!

Наступило совино-сычиное время. Но было слышно не только их. На близком болотистом озерке гомонили квакушки. Ночные пернатые старшины им не указчики. Вот если свои - ежик или уж - тогда другое дело.

ПРИРОДА И МЫ ХОЛОДНЫЙ КАМЕШЕК