Глаза на том берегу

— Я не был в неволе и не знаю, что это такое. А ты не рождена свободной, моя Волчица. Но и ты должна понимать, что страшнее неволи, страшнее смерти только одно — одиночество. С тех пор, как умер твой старый волк, разве ты не тоскуешь без него?

— Тоскую, мой Волк. И я рада видеть тебя. Но все равно — уходи. Мне будет еще хуже, если они убьют тебя.

— Тот, моя Волчица, кто сам знает одиночество, не убьет. А тот, кто убьет, пусть сам узнает одиночество. И может быть, когда-то найдется другое существо, которое посадит человека в клетку и будет приходить смотреть на него, как они сейчас приходят смотреть на тебя.

— Уходи, я боюсь.

— Хорошо, я уйду, но я буду приходить к тебе. Буду приходить так часто, как смогу…

— Или как позволят люди.

— Я не могу жить один.

— Но лучше вообще жить, чем не жить. Уходи.

— Я буду приносить тебе, моя Волчица, стихи. Вот, послушай, что я сочинил…

В соседней клетке снова раздается заливистый и злой смех. А голос-то, голос-то какой, разве так говорят настоящие лесные волки.

— Тоже мне, поэт выискался. Наслушался там где-то от кого-то в лесу, и думает, мы не понимаем… Ха…

Я даже не посмотрел на него. Я смотрел на волчицу. И она тоже смотрела на меня с тоской и мольбой, с любовью и страхом, но и с любопытством, потому что стихи она, я видел, ждала. Ей, должно быть, никто и никогда не читал стихов.

Сколько было в моих силах, столько и набрал я воздуха в легкие. И завы-ы-ыл…

Я выл, не слушая, но чувствуя, скорее даже, догадываясь, как зашевелились звери посреди этого злого забора, такого же злого, каким бываю я после неудачной охоты и даже злее, такого же жестокого, как железный зубастый капкан, что часто ставят охотники на лесных тропах, как капкан, который уродует лапы, этот забор уродует души. Годовалый тому подтверждение. Я выл и никак не мог остановиться…

Я читал стихи, которые жили во мне все это время, все эти одинокие годы…

Я рассказывал в своих стихах о том, как холодно и голодно зимой в лесу, но все же лучше жить в лесу, где ты сам себе гордый хозяин, чем в клетке…

Я рассказывал о том, как тяжело одному морозными ночами, когда только луна, чистая и сама морозная, может тебя понять. Но до нее далеко, не достать в самом длинном и высоком прыжке…

Я мечтал о том, как было бы хорошо, если бы мы вместе с моей Волчицей загоняли среди сугробов добычу…

— Перестань, у меня сердце разрывается… — это моя Волчица.

— Врет он все, врет… — это из соседней клетки.

А я читал стихи…

— Слышишь, шаги… Люди бегут сюда, много людей. Спасайся, мой Волк, спасайся…

— Сматывайся, беги, как заяц…

А я не мог остановиться.

— Беги, мой Волк, беги…

— Скоро твою шкуру развесят на дереве…

А я не хотел остановиться…

И вот — они появились.

Передний, неодетый, несмотря на мороз, стоял с ружьем в руках. Он поднял его. У меня еще было время отпрыгнуть за угол, а там сразу за забор. Я еще мог успеть. Но за какое-то мгновение, за какое-то короткое, ничтожное мгновение я вспомнил об одиночестве и… прыгнул навстречу человеку.

Пусть это будет последний мой прыжок, как только что было прочитано последнее мое стихотворение. Но это прыжок на глазах у моей Волчицы. Это уже прыжок не одинокого Волка.

Я летел в прыжке, и казалось мне, что лечу я к Луне, о которой только что читал стихи. Я не слышал выстрела, но знал, что вместе со мной умирает и моя Волчица, если не вся она, то хотя бы ее душа, и одновременно радуется и ликует, смеется в соседней клетке жалкий волк-одногодок, который никогда не станет настоящим волком.

Луна, которую я увидел в последний момент, почему-то оказалась совсем не холодной, как издалека, а очень-очень горячей, как красные флажки, которыми обкладывают логовище свободных волков…

* * *

Я вышел из позы лотоса и вытер рукой пот со лба. При этом посмотрел, рука у меня или лапа. По спине будто льдышки катятся — тоже пот. Нет, уж лучше быть священной коровой на берегах Ганга, чем волком. Или еще лучше, будильником, чтобы звенеть и поднимать себя же на работу. Да, так лучше…

Я поднялся с паласа, осмотрелся, понял, что нахожусь не у себя, сразу вспомнил вчерашний вечер и снова почувствовал себя волком. Но и с волчьими привычками надо идти за свой забор — на работу…

Это не совсем такой забор, как тот, за которым осталась волчица. Но для меня он — тоже забор. Надо идти за него и делать то, что делать не хочется, что делать не любишь, но все же вынужден это делать. И о том, что в тебе живет волк, — говорить нельзя. Свою нелюбовь к работе надо скрывать, как волку в городе надо было скрывать свою лесную сущность.

Надо идти…

Бессонница Рассказ

Среди ночи старуха просыпается от беспокойства.

Дед лежит, отвернувшись к стене и сгорбив обычно усердно-прямую спину, негромко похрапывает. Не любит Прасковья Прохоровна, когда он храпит, и потому думает сначала, что беспокойство ее вызвано этим храпом, из-за чего подталкивает деда в бок.

— Ишь, расхрюкался…