Глаза ночи

Съемки небольших пятиминутных фрагментов было очень легко организовать. Она снимала все неподалеку от станции, так как это была проблема, присущая всему городу в целом, проблема, которая не признавала ни географических, ни социальных барьеров; даже самые богатые не могли избежать этого, так как часто находились на попечении тех людей, которым они платили, чтобы те за ними ухаживали, а в выборе этих людей не всегда руководствовались здравым смыслом. Во время этих съемок Бренвен сама выступала перед камерой, брала интервью и делала комментарии.

В одном из старейших и самых элитных районов Сан-Франциско, воспользовавшись намеком уличного торговца газетами, она обнаружила горькую ситуацию, которая, она знала, станет вершиной, лучшим фрагментом во всей ее серии. В изящной старой усадьбе, которая выглядела закрытой, но хорошо ухоженной, как будто бы ее хозяин наезжал сюда очень редко, жили пять старых монашек. Этот дом был их монастырем, и об этом сообщалось на узкой латунной табличке, прибитой на дверях, которая не бросалась в глаза настолько, чтобы прочесть ее с тротуара. Эти монашки были последними в своем Ордене и жили в нищете, которую их гордость не позволяла им открыть. Когда Бренвен убедила одну из них впустить ее внутрь, она была поражена и когда-то изящной суровостью их жилья, и их возрастом — всем им было далеко за восемьдесят. В течение многих лет единственным человеческим существом, видевшим их, был священник, назначенный их духовным руководителем, а для его посещений они сохраняли свой лучший чай и покупали дорогие угощения, которые не стали бы приобретать для себя. Они буквально умирали от голода и были сбиты с толку современным миром, в котором более молодые их сестры покинули Орден, и ни одна молодая женщина не заинтересовалась тем, чтобы занять место ушедших.

Бренвен закончила свою серию двумя фрагментами о старых монашках, которых было невозможно забыть — настолько сильное они производили впечатление в своих просторных, средневекового вида одеяниях, которые почти, но не совсем скрывали их истощение. Тихими голосами они рассказывали о своем положении, называя только факты, в которых не было даже намека на жалобы или жалость к себе; их лица сияли светом их веры — тонкая, прозрачная кожа обтягивала, казалось, одни кости, когда они заявляли, что их Бог поддержит их. Образы этих финальных фрагментов врезались глубоко в память всех, кто их видел; они должны были тронуть всякого. Но самое лучшее было то, что на станцию посыпались пожертвования, и монашки и многие другие одинокие старики снова смогли купить себе еду.

Бренвен едва перевела дух после подобного успеха, когда ей позвонила Эллен.

Уилла Трейси нашли. Его сначала отправили в военный госпиталь в Германии для обычного медицинского обследования. После этого он прилетит в Вашингтон для беседы с чиновниками Госдепартамента. Поскольку он не был связан с разведкой или военным министерством, беседы должны занять всего лишь несколько дней, и ему не придется жить в специальной квартире. Он сможет остановиться у Эллен, и она его уже ожидала. Эллен сказала Бренвен, что ей следует приехать как можно скорее.

— Я приеду, — выдохнула Бренвен в трубку, — о да, я приеду!

Она собиралась как в тумане. Она так долго ждала этого, что сейчас почти суеверно боялась почувствовать радость или облегчение. Упаковывая вещи, она поймала себя на том, что ходит между шкафом и кроватью на цыпочках, как будто бы от малейшего ее неверного шага эта хорошая новость могла исчезнуть. В ту же ночь она села на одиннадцатичасовой рейс из Сан-Франциско в Нью-Йорк, откуда собиралась рано утром вылететь в Вашингтон.

Бренвен не была здесь всего лишь чуть больше года, но ей показалось, что она отсутствовала гораздо дольше, когда на взятом напрокат автомобиле помчалась на огромной скорости по дороге в Маклин, ища впереди взглядом знакомые ворота, через которые она въезжала в поместье Эллен. Помедленнее! — приказала она себе. Ее сердце стучало с той же скоростью, что и мотор ее автомобиля. Слева появились ворота, и она въехала на подъездную дорогу. Леса Эллен показались ей более густыми, чем она их запомнила, заросшими вечнозелеными кустарниками, и дорога более узкой. Она почувствовала клаустрофобию после бескрайних калифорнийских просторов, к которым так быстро привыкла. Она лишь мельком позволила себе глянуть на маленький дом для гостей, проезжая мимо него. Только сейчас она начала по-настоящему думать об Уилле. Ее сердце гулко билось. Мог ли он приехать раньше чем она? Или он был еще в госпитале в Германии? Или в пути, пролетая в данный момент над Атлантикой… на самолете, который может потерпеть крушение и утонуть в океане, так что ей никогда, никогда больше не придется увидеть его?

— Даже и не думай об этом! — прикрикнула она на себя.