Глазами клоуна

Никогда я не замечал ни пятнышка на его лице, ни капельки влаги, ничего такого, что заставило бы его, скажем, высморкаться. А теперь он стоял у окна и вытирал не только слезы, но и нечто столь банальное, как пот на верхней губе. Я вышел на кухню, ведь он все еще плакал, и мне было слышно, как он тихонько всхлипывает. На свете совсем не много людей, в присутствии которых можно плакать, и я решил, что собственный сын и притом почти незнакомый — самое неподходящее общество в эти минуты. Лично я знаю только одного человека, при котором я стал бы плакать, — Марию; а что представляла собой любовница отца — можно ли при ней плакать, — я не имел понятия. Я видел ее всего один раз, она показалась мне приятной, красивой дамой, в меру глупенькой; зато я о ней много слышал. По рассказам родни, это была «корыстная особа», но моя родня считает корыстными всех тех, кто имеет наглость напоминать, что людям необходимо время от времени есть, пить и покупать себе башмаки. А человек, который признался бы, что не мыслит себе жизни без сигарет, теплой ванны, цветов и спиртного, вошел бы в семейную хронику Шниров как безумец, одержимый «манией расточительства». Я понимал, что иметь любовницу довольно-таки разорительное занятие, ведь она должна покупать себе чулки и платья, должна платить за квартиру и к тому же постоянно пребывать в хорошем настроении, что, по выражению отца, возможно только при «абсолютно упорядоченном бюджете». Он приходил к ней после убийственно скучных заседаний наблюдательных советов, и ей полагалось излучать радость и благоухание и к тому еще быть причесанной у парикмахера. Не думаю, что она корыстная, скорее всего, она просто дорого обходится, но для моей родни это равнозначные понятия. Как-то раз садовник Хенкельс, подсоблявший старику Фурману, заметил на редкость смиренно, что ставки подсобных рабочих, мол, «собственно говоря, вот уже три года как повысились», а он получает столько же, что и раньше; и мать визгливым голосом прочла тогда двухчасовую лекцию на тему о «корыстолюбии некоторых субъектов». Однажды она дала нашему почтальону двадцать пять пфеннигов в качестве новогоднего подарка и возмутилась не на шутку, обнаружив на следующее утро в почтовом ящике конверт с этими самыми двадцатью пятью пфеннигами и с запиской: «Уважаемая госпожа Шнир! Не решаюсь Вас грабить». Разумеется, у нее нашелся знакомый статс-секретарь в министерстве связи, и она незамедлительно пожаловалась ему на этого «корыстолюбивого и наглого типа».

В кухне я торопливо обошел лужу кофе и направился через коридор в ванную; вытаскивая из ванны пробку, я вдруг вспомнил, что впервые за много лет, нежась в теплой воде, не пропел даже литанию Деве Марии. Вполголоса я затянул «Tantum ergo», смывая душем пену со стенок ванны, из которой медленно вытекала вода. Потом я попытался спеть литанию Деве Марии; эта еврейская девушка по имени Мириам всегда вызывала во мне симпатию, временами я даже верил в нее. Но и литания не принесла мне облегчения, она была слишком католической, а я испытывал злобу и против католицизма, и против католиков. Я решил позвонить Генриху Белену и Карлу Эмондсу. С Карлом Эмондсом мы не виделись вот уже два года — после того ужасного скандала, а писем друг другу сроду не писали. Он обошелся со мной как свинья, и по совершенно пустяковому поводу: я вбил в молоко его младенцу, годовалому Грегору, сырое яйцо; Карл и Сабина пошли в кино, Мария проводила вечер в «кружке», а меня они оставили нянчить Грегора. Сабина велела в десять подогреть молоко, налить его в бутылочку и дать Грегору, но малыш показался мне очень бледненьким и слабеньким (он даже не плакал, а только жалобно хныкал), и я подумал, что если добавить в молоко сырое яйцо, это будет ему очень полезно. Пока молоко грелось, я расхаживал с Грегором на руках по кухне и приговаривал:

— Ай-ай, угадай, что получит наш малыш, что мы ему сейчас дадим… яичко, — и так далее в том же роде; потом я разбил яйцо, взбил его в миксере и влил в молоко. Старшие дети Эмондсов спали мертвым сном, и никто не вертелся у меня под ногами; я дал Грегору бутылочку, и мне показалось, что яйцо здорово пошло ему на пользу. Он заулыбался и сразу же заснул, перестав хныкать. Вернувшись из кино, Карл заметил на кухне яичную скорлупу и, входя в столовую, где я сидел с Сабиной, сказал:

— Молодец, что сварил себе яйцо.

Я объяснил, что не сам съел яйцо, а дал его Грегору… И тут разразилась целая буря, они прямо обрушились на меня. У Сабины началась форменная истерика, она кричала мне: «Убийца!», а Карл заорал: «Бродяга! Похотливый козел!» Его слова привели меня в такую ярость, что я обозвал его «припадочным учителишкой», схватил пальто и выскочил на лестницу вне себя от гнева. Карл выбежал за мной на площадку и крикнул мне вслед:

— Безответственный босяк!

— Истеричный мещанин, жалкий дурак, — бросил я ему в ответ.