Глиняные буквы, плывущие яблоки

— А мне понравилось, — усмехнулся Иван Никитич, — как автор про «безводный ад» изложил. Все как у нас. Очень жизненно нарисовано. Как считаешь, Ариф?

Учитель сидел с каким-то удивительно мрачным лицом.

— Я… — вздохнул. — Я жалею…. Человека, который эту книгу писал, жалею. Что он испытал — он ведь в свою душу заглянул! И расхохотался. На целую книжку. Это — святой хохот, но… Не стоило такую специальную книгу писать. Не так все. Не так. Про добро и зло не написал — почему? Это же… главное! И еще — чудо. Зло побеждает добро, потому что зло сильнее, умнее, красивее добра, но происходит чудо, и зло оказывается в убытке. Чуда этот писатель не чувствует, одну только технику. Техника ему все загородила… Напрасная книга!

Говоря эти путаные слова, Учитель поднялся, быстро попрощался и, пожелав Мусе выздоровления, ушел.

— Да… — сказал я. — Так про алфавит его и не спросили.

Посидев еще немного, разошлись. Часам к восьми Мусе стало хуже. Стал бредить, кричать, что его тело сжигают, и просить пить. Пить. Пить!

Пить!!!

Марьям взяла ведра и, стараясь не греметь, пошла в сторону бывшей библиотеки.

6

Воздух стал тугим от сплетен.

«Учитель пошел туда. Учитель пошел сюда». Стало известно, что он водил детей в Баню, на подготовку смотреть. Странная вещь для смотрения! Баня — не детское место. Что еще он там делал? Завел детей в Зал Солнца. Купол показывал, опять про свой алфавит говорил, бесстыжий. Он бы еще их туда в Банный день привел! А на куполе, между прочим, женское лицо есть; зачем такие вещи детям показывать? У детей еще голова не окрепла, а он по ней — женщиной, женщиной! Будущих развратников для родины воспитывает. Куда смотрит Председатель? Обещал же разобраться, а он такие обещания, когда кого-то наказать надо, — всегда сдерживает.

Такие вот ползли разговоры; хотя во многих домах Учителю сочувствовали, а из одного дома даже отправили к нему ночного гонца — убедить скорее уезжать, пока не произошли беда и несчастный случай. Гонец вернулся ни с чем.

За этими слухами колесо времени стало крутиться быстрее. Осень уже добежала до середины, сухая, солнечная. Все село стояло сплошным Залом Солнца — красное утром, желтое днем, золотое вечером. Ночью зажигались звезды с кулак величиной; люди сидели в своих глиняных гнездах под этими звездами и на все лады обсуждали Учителя. Пошел туда. Пошел сюда. Загадки.

Новый слух прокатился по селу и занял рты и языки на пару вечеров — умирал Старый Учитель.

Новый учитель посетил его. На этот раз один, без детей. Старик лежал совсем плохим, бубнил какие-то стихи из учебника «Родная речь», постоянно сбиваясь на Письмо Татьяны. Над умирающим стоял верный Азизка. Он топал ногами и шипел, распугивая воображаемых крыс.

У изголовья кровати были выставлены бутылка водки «Столичная» и портрет Лермонтова с приделанной к нему пластмассовой розой; тут же стояла гитара.

День рождения поэта.

В былые годы старик поминал душу гения вдохновенным стаканом водки и гитарной импровизацией — играть на гитаре он не умел. Теперь все это стояло рядом, тщательно вытертое, веселое.

Приходу Арифа старик не удивился и попросил его поиграть на гитаре. Учитель отказывался, поскольку тоже не владел этим инструментом; когда, повинуясь воле умирающего, взял гитару, оказалось, что на ней нет струн.

«Это все крысы», — сказал старик, забыв, что струны исчезли после того, как гитара была пару раз использована вместо знаменитой палки.

Без струн играть было очень неудобно — пальцы скреблись по дереву.

Потом Учитель поставил инвалидную гитару на пол и, покраснев, спросил про Ойнису. Старик нахмурился и отвернулся к стене. Потом вдруг сказал, что не простит, что эта женщина — предатель в юбке.

— Женщина должна быть другом, а не ездить в разные Эмираты на заработки. Я что, для этого ее в школе, как дурак, учил, дополнительные диктанты ей задавал? Вот ей там лицо ее прекрасное порезали… из зависти, такая красавица, такая звездочка была, сахар! Никогда ее не прощу.

Учитель еще о чем-то говорил со стариком — Азизку отправили на полчаса отдыхать; Учитель пообещал, что сам будет топать и шипеть, если придет крыса. О чем говорили два учителя, Азизка не знал, потому что так устал бороться с невидимыми тварями, что не стал подслушивать, а уснул.

В конце новый учитель дал Старому какое-то лекарство. Тот его пить отказался, а потребовал себе водки за здоровье Лермонтова, которого он как бы созерцал стоящим пред своим смертным одром.

После ухода Учителя старику стало совсем плохо, он начал стонать и грызть одеяло. «Читай!» — кричал он Азизке; тот бледнел и читал:

— Тютьки небесные, ветьные стрянники!

— А-а! А-а! — стонал старик.

— Тютьки небесные, ветьные стрянники! — пытался перекричать Азизка.

— А-а! Умираю! Михаил Юрьевич! Николай Гаврилович! А-а… — звал старик своих незримых архангелов.

— Тютьки небесные, — плакал Азизка, видя, как учитель кусает ртом мертвый воздух. За окном беззвучно шумел закат.